Архитектура забвения. Руины и историческое сознание в России Нового времени
Шрифт:
Журнал «Сын отечества», который начал выходить в свет в октябре 1812 года, занял по отношению к происходящим событиям позицию, совпадающую с либеральным национализмом. Его первый редактор-издатель Николай Греч вспоминал, что идею издания журнала подсказал ему граф Сергей Уваров [168] . Его роль в истории «Сына отечества» действительно велика: прилежный читатель Фридриха Шлегеля, Уваров сделался одним из главных провозвестников немецких националистических идей в России и, как известно, в 1832–1833 годах сформулировал влиятельную идеологию «православия, самодержавия и народности», которая подвела фундамент под правление Николая I [169] . Идея журнала пришла Уварову от желания опубликовать статью, написанную немецким писателем-националистом Эрнстом Морицем Арндтом. Этот писатель, а вместе с ним барон Генрих фом унд цум Штейн (близкий друг Уварова, находившийся на службе у царя), прибыл в Петербург в 1812 году [170] . И Арндт, и Штейн исповедовали либеральную версию национализма, продвигая идеи объединения нации посредством социальных реформ. Штейн в качестве главы Прусского правительства способствовал отмене личной зависимости крестьян в 1807 году. Что касается Арндта, то он был автором влиятельной книги об ужасах крепостничества – «Истории крепостного права в Померании и на острове Рюген», изданной в 1803 году. Любопытно, что при всей напряженности политической ситуации эти реформаторы были с почетом приняты в России, где они способствовали упрочению бескомпромиссной антинаполеоновской позиции императора. Таким образом, Уваров, одержимый ностальгией по Пруссии и утративший надежды на возможность национального становления России (как это продемонстрировал Андрей Зорин), выбрал немецкого писателя, чтобы способствовать русскому национализму. Он создал журнал, который сумел успешно объединить ведущих литераторов декабристского круга, став таким образом главным вестником либеральных настроений вплоть до 1825 года [171] .
168
См.: Греч
169
См.: Зорин А. Указ. соч. С. 339–374.
170
Об отношениях Уварова и Штейна см.: Там же. С. 356–359.
171
Зорин А. Указ. соч. С. 357–358.
В статье, напечатанной в самом первом номере «Сына отечества», Арндт первым делом объявил преступником лично Наполеона, представив его, со всеми положенными отсылками к римской истории, как бешеного, неуправляемого тирана: «…твой ужасный дух хотел возвеселиться блистательным позорищем гибели и разрушения. Так Нерон, предавая огню Древний Рим, пел, созерцая пламя, пожиравшее владычицу мира» [172] . Далее в той же статье автор предостерегает французского императора: фурии уже восстали от гробов и готовы его покарать. Сравнение с римской историей и мифологией имело глубокий смысл: это было не просто заимствование риторики, которая была в ходу во время Революции, а потом Империи; это был прием, позволявший новому журналу уменьшить число христианских аллюзий. «Сын отечества» с самого начала предлагал популистское, националистическое, а не религиозное истолкование московского пожара. Имперский проект Наполеона основывался на отрицании свободы: «Исчезли разделения государств и народов». Французы, «дикари Европы», превзошли беззакония варваров [173] . Русские – последний устоявший народ: «Здесь процветают во всей красоте народная сила, народные чувства, народная гордость, процветают все высокие, изящные добродетели, украшающие народ великий, могущественный, неразвращенный, противящийся порабощению и стыду…» [174] Истинное Просвещение коренится в «пламенной любви к отечеству и верности к доброму государю» [175] . Таким образом, «Сын отечества» продвигал мысль о соперничестве двух форм правления: гегемонистского имперского владычества над многонациональными территориями – и национального государства, олицетворяемого правителем, который выражает волю народа и защищает его свободу. С этой точки зрения русские вели освободительную войну не только за национальное самоопределение, но и защищая сам принцип государственности. Угроза суверенитету России дала «Сыну отечества» возможность кратко очертить вид национализма, который приведет к гармонии политические и культурные элементы государственности и укажет путь к реинтеграции общества и государства [176] .
172
Глас истины // Сын отечества. 1812. № 1. Ч. 1. С. 8. Тартаковский считает, что эта статья была написана в угоду желанию царя обвинить Наполеона в сожжении Москвы, не указывая при этом своего имени под этим обвинением. См.: Тартаковский А. Г. Указ. соч. С. 254. Александр I в своей переписке с иностранными сановниками сходным образом приписывал сожжение Москвы гневу Наполеона. См.: L’Empereur Alexandre `a Bernadotte, 19–31 septembre // Correspondance in'edite de l’Empereur Alexandre et de Bernadotte pendant l’ann'ee 1812. Paris: Librairie militaire R. Chapelot et Cie, 1909. P. 38.
173
Глас русского // Сын отечества. 1812. № 2. Ч. 1. С. 42–43.
174
Р-н. Беседа русского с соотчичами своими на развалинах Москвы // Сын отечества. 1812. № 6. Ч. 1. С. 194.
175
Там же. С. 195.
176
О противопоставлении политических и культуралистских теорий национализма см.: Smith A. D. Nationalism: Theory, Ideology, History. Cambridge: Polity Press, 2001. P. 73–78.
Получалось, что «Сын отечества» стремился преодолеть характерную для XVIII столетия модель многонациональной империи [177] . В патриотическом угаре, порожденном наполеоновской оккупацией, судьба национальных и религиозных меньшинств в России была забыта. Националистическая риторика балансировала на грани дозволенного, все время рискуя вторгнуться в область полномочий монарха. Шишков с его органицистскими метафорами при описании государства уже приготовил для этого почву: эти метафоры предполагали, что царь должен воплощать волю народа, а не потакать собственным устремлениям, пользуясь абсолютной властью [178] .
177
См.: Kappeler A. The Russian Empire: A Multiethnic History. London: Longman, 2001.
178
См.: Зорин А. Указ. соч. С. 245–246. Ричард Вортман описывает нежелание Александра I принимать роль национального лидера. Вплоть до июля 1812 года, когда император отправился в Москву, чтобы встретиться с представителями дворянства и купечества, он предпочитал считать себя только военачальником. См.: Wortman R. S. Scenarios of Power: Myth and Ceremony in Russian Monarch. Princeton: Princeton University Press, 1995. Vol. 1. P. 215–231. Шишков впоследствии вспоминал, что в то время, когда писал знаменитое «Рассуждение о любви к Отечеству», он опасался, «чтобы не поставили мне это в какое-нибудь смелое покушение без воли правительства возбуждать гордость народную» (цит. по: Альтшуллер М. Предтечи славянофильства в русской литературе. Ann Arbor: Ardis, 1984. С. 343).
В своем первом номере «Сын отечества» предупреждал Наполеона о том, что «восстает народ твердый и воинственный, во всех пределах своих, поклявшись умереть за Отечество или истребить тебя» [179] . Это заявление, почти революционное по тону, удивляет прежде всего тем, что оно обходит молчанием роль царя как лидера борьбы с Наполеоном.
Все приведенные выше высказывания объединял не только тезис о том, что пожар был вызван действиями французской армии, но и весьма секулярное понимание истории, согласно которому пожар явился следствием различных имманентных исторических факторов – будь то гнев Наполеона, моральный облик французов или социально-политическая система, возникшая после революции. Однако эта секулярная логика часто смыкалась с более широкими провиденциалистскими нарративами, пытавшимися ухватить значение событий и, следовательно, указать и на их конечные причины с отсылкой к Божественному предопределению. Сам Шишков не преминул указать, что несчастья, обрушившиеся на Москву, в действительности демонстрировали Божие благоволение, поскольку явились предупреждением о вреде французского влияния, способного развратить русские души, а это могло бы стать куда большим злом, чем материальный урон, нанесенный Москве [180] . Как писал он одному из своих друзей, «Бог не наказал нас, но послал милость свою к нам, ежели сожженные города наши сделают нас Рускими» [181] . Идея, что руины способствуют обретению «русскости», показывает, до какой степени Шишков, в своем стремлении утвердить национальную идентичность, изобретает традицию, представляя ее умозрительным возвращением к вере предков. С его точки зрения, основой «русскости» было отправление православных ритуалов и церковнославянский язык, который он рассматривал как начало, объединяющее высшее сословие и простой народ. Такой примордиалистский акцент на конфессиональных и языковых составляющих национальной идентичности в ущерб общественным и государственным факторам предваряет последующую роль культурных символов в развитии русского национализма [182] .
179
Глас истины // Сын отечества. 1812. № 1. Ч. 1. С. 10.
180
Шишков А. С. Известие из Москвы от 17 сентября. С. 45.
181
Шишков А. С. Письмо Бардовскому от 11 мая 1813 г. // Записки, мнения и переписка адмирала А. С. Шишкова. Берлин: Издательство Н. Киселева и Ю. Самарина, 1870. Т. 2. С. 327. Цит. по: Martin A. Romantics, Reformers, Reactionaries… P. 138.
182
См. исследование Клиффорда Гирца диалектики модернизации и появления примордиалистских чувств в его работе: Geertz C. The Integrative Revolution: Primordial Sentiments and Civil Politics in the New States // Geertz C. The Interpretation of Cultures. New York: BasicBooks, 1973. P. 255–310. Об «этносимволической» интерпретации русского национализма 1860-х годов см.: Maiorova O. Op. cit. P. 503–508.
«Русский вестник» занял близкую Шишкову позицию, но с гораздо большим упором на верности монарху. Сожжение Москвы указывало на Божественное благоволение, поскольку «подвергнув Россию нашествию иноплеменников, Бог и во гневе был нам Отцом; Он вразумил Руских» [183] . Далее автор этой статьи (а это, скорее всего, был сам редактор журнала Сергей Глинка) противопоставляет руины Москвы кризису нравственности, к которому приводит подражание французской моде и образованию, и представляет все так, будто бы иноземное влияние разрушило некогда целостное и крепкое здание российской морали [184] . Критика французского влияния была главным коньком «Русского вестника» с самого начала его издания в 1808 году, даже в те годы, когда дружба с наполеоновским режимом была официальной политикой правительства. Однако «Русский вестник» настаивал, что только абсолютистское основание российского самодержавия гарантирует соответствие целям Провидения. Поскольку в России правит помазанник Божий, преданный служению Отчизне, от подданных требуется только послушание и служение ему: «Александр Первый вручает дело Свое Провидению; и мы вручим Ему души и сердца наши» [185] . Однако, веруя, что само Провидение вмешивается в человеческие дела, Глинка полагал, что «Москва была не сдана Наполеону, а отдана на суд божий», то есть была наказана за свое легкомыслие [186] .
183
С. Х. Замечания на некоторое замечание о Москве // Русский вестник. 1814. № 5. С. 16.
184
Там же. С. 26.
185
Мысли о вероломности вторжения французов в пределы России // Русский вестник. 1812. № 5. С. 9.
186
Глинка С. Записки о 1812 годе. М.: Типография Российской академии наук, 1836. С. 80.
По мнению Глинки, весь народ, объединенный не знающей социального разделения духовной общностью, поднимется на борьбу, вдохновленный своей преданностью монарху. В 1812 году он призывал соотечественников: «Все мысли, все чувствования, все деяния наши посвятим единодушно Царю, Вере, и Отечеству» [187] . Эта триада предваряет уваровскую формулу, но знаменательным образом помещает на первое место царя, указывая тем самым на личное к нему отношение [188] .
187
Русский вестник. 1812. № 9. С. 9.
188
О формуле Уварова см.: Riasanovsky N. V. Nicholas I and Official Nationality in Russia, 1825–1855. Berkeley: University of California Press, 1959, а также: Зорин А. Указ. соч. С. 337–374.
Представление о коллективном слиянии с судьбой страны, гармонизации человеческого самосознания указывает на ностальгию по тому чувству целостности, которое возможно только до грехопадения. В отличие от «Сына отечества» Глинка проповедовал консервативный извод национализма, ориентированный на самопроизвольное «возвращение» к ценностям предков, а не на утверждение сильного народа в качестве действующего лица истории. Настойчивое указание на верность царю откликается на озабоченность Александра I после ухода Наполеона из Москвы и затушевывает роль народа в развитии военных действий. Сам Александр I ссылался на Божественный промысел не для того, чтобы дать народу новую концепцию идентичности, а скорее затем, чтобы уменьшить ожидания крестьян [189] .
189
См.: Wortman R. Op. cit. P. 294–308.
Если верить воспоминаниям Сергея Глинки, то он уже в июле 1812 года бесстрашно заявил, что Москва падет и будет принесена в жертву России и Европе, и указал на то, что роль жертвенного агнца предуказана этому древнему городу еще в летописях [190] . Надо при этом заметить, что понимание предстоящего России искупления было у Глинки скорее сентименталистским, чем мессианским. В мемуарах он упоминает о прогулке, предпринятой им еще до оккупации Москвы: гуляя, чтобы яснее понимать происходящее, он читал «Слово похвальное о баталии Полтавской» Феофана Прокоповича: «Обходя тенистые тропинки Преснинского пруда, я оживлял в настоящем – прошедшее. „Полтава… отразила Карла; в стенах Москвы затеряется нашествие Наполеона“». Сделав это пророческое заключение, Глинка начинает размышлять о том, «отчего и в глубокой думе о беде отчизны, таится такая сладость, какой не променяешь ни на какой вихрь утех? Не объясню: но я тогда вполне чувствовал эту сладость скорби» [191] . Здесь явственно слышна сентименталистская риторика, сильно напоминающая «Бедную Лизу» Карамзина, вплоть до обязательного упоминания пруда. Эта риторика предполагает, что фантазии Глинки о прошлом – о «русском духе», который нужно возродить не только повторением имен Минина и Пожарского, собравших ополчение в 1612 году, но также и «вызвать и Русский быт их времени», – все эти идеи восходят к руссоистскому отвержению культурного общества и культивированию смешанных чувств. Риторика виктимизации (уже звучавшая в карамзинской «Бедной Лизе») и самоотождествление с воображаемыми предками сами по себе являются побочными продуктами западного беспокойного отношения к современности [192] .
190
Глинка С. Записки о 1812 годе. С. 19.
191
Там же. С. 26.
192
Там же. С. 30. О различиях между позициями Глинки и Ростопчина во время войны см.: Martin A. Romantics, Reformers, Reactionaries… P. 133–142. Об «эклектических и противоречивых» философских воззрениях Глинки см.: Киселева Л. Н. Система взглядов С. Н. Глинки (1807–1812 гг.) // Ученые записки Тартуского гос. ун-та. 1981. № 513. С. 52–72. Сара Дикинсон указывала, что война 1812 года возродила сентименталистское видение Москвы. См.: Dickinson S. Representing Moscow in 1812: Sentimentalist Echoes in Accounts of the Napoleonic Occupation // Lilly I. K. (Ed.) Moscow and Petersburg: The City in Russian Culture. Nottingham: Astra, 2002. P. 7–30.
Разрушение Москвы не было полным. Некоторые здания уцелели, и в их числе Кремль и Воспитательный дом. Тот факт, что столь священные и важные для страны сооружения оказались нетронутыми, казался подтверждением мысли о спасении России рукой Всевышнего. В изображениях разрушенной Москвы, как правило, больше подчеркивалась сохранность Кремля, чем зрелище руин (см. ил. 3). Любопытно, что пожар Москвы воспринимался одновременно и как наказание, посланное русским за грехи, и как знак их избранности [193] . Соответственно, опустошение, постигшее город, было воплощением уготованной Москве мученической судьбы: она должна была пожертвовать собой ради спасения России и даже, как считалось в те времена, ради спасения Европы. Таким образом, руины были не столько знаком наказания, сколько знаком мессианского избранничества. Неудивительно, что проводились и параллели между судьбой Москвы и распятием Христа. Провиденциалистские прочтения событий варьировались в зависимости от того, какая степень свободы действий приписывалась историческим фигурам. Некоторые полагали, что Господь позволял событиям свершаться, поскольку они не противоречили Его всеохватному замыслу истории. По мнению других, Бог осуществлял Свой замысел непосредственно через исторических деятелей и преследовал разнообразные конкретные цели. Среди официальных лиц выделялся тогдашний генерал-губернатор Москвы граф Ф. В. Ростопчин, который сначала обещал жителям энергичную защиту города; впоследствии его обвиняли в том, что он приказал его разрушить. Ростопчин громогласно заявлял, что пожар был Господней карой русским за грехи [194] .
193
См.: Замечания на некоторое замечание о Москве. С. 11–16.
194
Ростопчин был склонен выражать оппортунистические взгляды в различных публичных заявлениях и призывах, которые не стоит принимать всерьез. В первую очередь он заботился об общественном порядке, и это стремление подпитывалось тем, что он не доверял людям всех состояний. В то же время он скептически относился к бедам своих современников, что видно по записке, написанной им 14 декабря 1812 года Александру I: «Всякий малодушный дворянин, всякий бежавший из столицы купец и беглый поп считает себя не шутя Пожарским, Мининым и Палицыным, потому что один из них дал несколько крестьян, а другой несколько грошей, чтобы спасти этим все свое имущество. В массе русский народ грозен и непобедим, но отдельные личности весьма ничтожны» (Переписка императора Александра Павловича с графом Ф. В. Ростопчиным // 1812 год в воспоминаниях, переписке и рассказах современников. М.: Военное издательство, 2001. С. 84). Трудно найти более язвительное опровержение мифа 1812 года, причем сделанное одним из его инициаторов.
Ил. 3. А. Ф. Смирнов. «Пожар Москвы», 1813
Осуждая Наполеона за разорение Москвы, Ростопчин ссылался на Божественное провидение: «Враг рода человеческого наказание Божие за грехи наши, дьявольское наваждение, злой француз, взошел в Москву, предал ее мечу, пламени» [195] . Личные письма, написанные прежде чем Наполеон занял Москву, показывают намерения Ростопчина поджечь город и доказывают, что последующие ссылки на волю Божию – не более чем лицемерная пропаганда. Перед тем как покинуть Москву, Ростопчин написал своей жене: «Когда ты получишь это письмо, Москва будет превращена в пепел, да простят меня за то, что вознамерился поступать, как Римлянин, но если мы не сожжем город, мы разграбим его. Наполеон сделает это впоследствии – триумф, который я не хочу ему предоставлять» [196] .
195
Картавов П. А. Ростопчинские афиши. СПб.: б/и, 1904. С. 64.
196
Цит. по: Тартаковский А. Обманутый Герострат: Ростопчин и пожар Москвы // Родина. 1992. № 6–7. С. 91. Небольшая статья Тартаковского в журнале «Родина» (с. 88–93) представляет собой подведение итогов полемики по вопросу о причинах московского пожара и приводит бесспорные доказательства участия Ростопчина в поджоге.