Архив

Штемлер Илья Петрович

— Вызвал, Илья Борисович, вызвал… Приедут! — еще издали прокричал Петр Петрович.

И не услышал, а почувствовал чьи-то чужие, вст речные слова:

— Чего там вызвал? Помер человек… Вон, кровь на губах… Вызвал он, успел. А этот успел раньше…

Петр Петрович поднимался на носки, стараясь через спины взглянуть на то место, где только что он оставил Гальперина.

Но видел только макушку кудлатой шапки…

Четвертого января 1983 года, через девять дней после смерти Ильи Борисовича Гальперина, вечером, после работы, в отдел хранения стали подтягиваться сотрудники архива.

Сами по себе, никто ни с кем не договаривался…

Очищенные от бумаг столы выпростали голые спины. Каждый, кто приходил, как бы старался прикрыть эту наготу, оставляя то кусок мяса в вощеной бумаге, то сыр, то вареную колбасу, то консервы… Кто заранее принес из дома, а кто в обед прихватил в студенческой столовой, куда обычно сваливал в перерыв немногочисленный архивный люд. Виднелись и бутылки, да все пока — пиво, минеральная вода. Затесалась и бутылка сухого вина, что выставила Тимофеева… Оставив свое подношение, люди в ожидании отходили к стене, не зная, как себя вести в этой непривычной ситуации, добрыми глазами встречая каждого нового человека. Основные распорядительские обязанности пали на студенток-практиканток под руководством бойкой Таи. Насобирали из всех отделов кружки, стаканы, банки, ножи-вилки, тарелки. Охраняли это лоскутное стадо по краям стола два хмурых электрических чайника.

Софья Кондратьевна Тимофеева, в черном платье с белым кружевным воротничком, сидела на табурете, скрестив на груди короткие руки, безучастно глядя в пол. При каждом стуке двери она вздрагивала, поднимала глаза, подбадривая взглядом нового человека. Казалось, она всю свою энергию растратила в те сумбурные дни похорон.

Вот появился и Мирошук. Он еще больше отощал, хотя куда уж и больше. Поставил на стол какую-то коробку с проступающими на картоне жирными пятнами. Вздохнул, отошел к стене. Ему тоже досталось в эти дни.

Всем досталось. Но особенные хлопоты взял на себя Ефим Хомяков, подсобный рабочий. В предновогодние дни хоть не помирай — нигде ничего нельзя добиться. Тут-то и вызвался помочь Хомяков, удивляя архивных служилых оперативностью и связями. И гроб заказал нестыдный, и место пробил, согласно желанию сына Аркадия, рядом с могилой матери, у самой церквушки, а это нелегко сделать даже в обычные, непредпраздничные дни, хотя архив и входил в систему исполкома. Кажется, люди все свои, да нет. Все норовили отложить на «после первого». «Спасибо Хомякову» — решили все в архиве. И откуда у подсобного рабочего такая прыть — видно, здорово его гложет совесть перед покойным. Но искупил, искупил. Не век же ему каяться, не со зла он, по убеждениям тогда выступил против Гальперина… И сейчас вот, на девятый день, раскошелился — люди смотрели, как Ефим Хомяков, молча и застенчиво, достал из баула четыре бутылки водки, две бутылки вина. Выложил на край стола, отошел к стене, скромно встал рядом с Петром Петровичем. Тот одобрительно тронул Хомякова за руку и гордо оглядел собравшихся, мол, знай наших, подсобных рабочих, тоже преданы архиву не меньше вашего, хоть и люди незаметные.

Покаяние Ефима Степановича Хомякова каким-то образом сглаживало и грех Шереметьевой…

Люди рассказывали друг другу, как кто-то случайно видел ее рыдающей, вдали от свежевырытой могилы, в густом частоколе чужих крестов. А муж, в теплой полевой куртке, с шапкой в руках, стоял рядом, приговаривая: «Что поделаешь, Настя, кто мог знать? Все мы какие-то

ненормальные». А Шереметьева все рыдала и просила Гальперина простить ее.

Поискав глазами, Шереметьева подошла к стене и встала между Шурой Портновой и Чемодановой, рядом с которой хмуро молчал Женька Колесников.

Люди обменивались тихими словами, наблюдая, как студентки раскупоривают водку, разливают по стаканам, раскладывают хлеб, булки…

Все ждали, кто начнет первым… Захар Савельевич Мирошук приблизился к столу, взял стакан и пирожок, отступил на свое место.

— Давай и ты, Ефим Степанович, — подбодрил он Хомякова и добавил: — Приступим, товарищи, к началу нашего скорбного ритуала. Помянем незабвенного Илью Борисовича…

Все потянулись к столу, кроме Тимофеевой.

Тая взяла стакан, плеснула водки, насадила вилкой кружочек колбасы и подала ей. Тимофеева молча поблагодарила.

Шорох, стоящий в комнате, постепенно густел, набирая упругость. Где-то уже прозвучал первый сдержанный смешок. Два последних дня циркулировал слух, что кабинет заместителя директора по науке займет Брусницын. Кстати, его в комнате не видели, хотя с утра каталог работал. Против кандидатуры Брусницына никто не возражал. Спокойный, доброжелательный, правда, со странностями, да кто же не странен? И, что немаловажно, как сотрудник пользовался доверием Ильи Борисовича… Что же касалось той истории, на собрании, то, с одной стороны, за всех вроде искупил Ефим Степанович Хомяков, а с другой — все уже поросло быльем.

Постепенно и Брусницына забыли, перешли к разговору на отвлеченные темы.

Тем временем Анатолий Брусницын сидел в каталоге. Откинувшись на спинку кресла, он бездумным взглядом смотрел в раскрытое перед ним дело.

Несколько раз Брусницын выходил на площадку. Слышал сдержанный гул голосов, идущих из конца коридора, где находились помещения отдела хранения. Но туда идти не хотелось. Он и на похоронах-то не был, и, судя по всему, никто этого не заметил.

Вчера вызвал его Мирошук. Управление предлагает его кандидатуру в заместители по науке. Брусницын согласился. Все обыденно, все просто. Только какая-то неосознанная тревога тисками сжимала грудь.

В приоткрытую дверь каталога все настойчивей проникали звуки далекой тризны. «Как, в сущности, иллюзорны наши принципы, борьба позиций. Сейчас все винятся перед памятью покойного, — успокаивал себя рассуждениями Брусницын. — И впрямь, единственно, что надежно, это место, которое ты лично занял в этой жизни. И хватит об этом, хватит! Так можно тронуться. Все, что произошло, произошло без моего участия. И все! — внушал он себе. — Забыто! Надо встать и присоединиться к тем, кто сейчас там, у Тимофеевой… А в каталоге, вот здесь, в простенке, я повешу… портрет Гальперина!»

Эта идея током пронзила Брусницына. А сердце забилось в волнении. Нет, не в каталоге. Теперь уже там, во втором кабинете. Место он подберет видное, чтобы сразу бросилось в глаза. Портрет закажет сам, возьмет фотографию из личного дела, увеличит. Только надо рамку подобрать подходящую.

Брусницын встал и забегал по комнате. Вот, оказывается, что его снедало с утра, изнуряло и тревожило, — именно идея с портретом, в прекрасной раме. Черно-белый, торжественный. Должно быть, Гальперин отлично смотрится на фотографии, со своими голубыми глазами на широком лице.