Архив
Шрифт:
— Вот как? — строго вставил Бердников.
— Разрешил и все, — из последних сил держался Мирошук. — Илья Борисович сказал, что… дома ему удобней работать над материалом, и я разрешил, — Мирошук умолк, улавливая поддержку своих подчиненных. Он даже улыбнулся.
— И сказал, что в документах, которые он хочет взять домой, имеются письма Льва Николаевича Толстого? — без нажима, невзначай обронил Мостовой. — Да?
Взорвись бомба посреди кабинета, она не произвела бы такого эффекта, вся сила которого выразилась
— Да, да… Письма Льва Николаевича Толстого, — переждал Мостовой. — Говорил?
— Н-нет, — едва слышно отозвался Мирошук.
— Так там… были письма Толстого? Илья Борисович? — спросил Бердников.
— Почему были? — помедлив, ответил Гальперин. — Они есть… Три коротких письма, скорее записки.
— Три? — наигранно удивился Мостовой. — А где четвертое?
— Четвертое? Судя по дневнику Сухорукова, у кого-то из родственников… Лопухиных или Издольских. Надо поднять архив, — как-то механически ответил Гальперин.
— Признаться, странно, Илья Борисович, — вставил Бердников. — Вы, такой опытный архивист, заполучили в руки реликвию. И до сих пор не подняли на ноги архив, чтобы обнаружить четвертое письмо? Не говоря уж о том… что надо было огласить такую сенсацию.
— Видите ли, Македон Аристархович, я не убежден, что письма подлинные, — кровь прилила к лицу Гальперина. — Надо их идентифицировать. А потом уже трезвонить да искать дальше. Поиск может быть простым, но может оказаться и сложным. Как повезет.
Ответ Гальперина звучал вполне убедительно.
— А зачем вам понадобились бумаги Сухорукова, позвольте спросить? — Бердников легонько постукивал пальцем о стол.
Гальперин молчал. Как же, будет он им рассказывать о Ксении, о ее диссертации.
— Меня интересовало развитие общественной мысли в России, народное просветительство… А, собственно, что здесь происходит?! — он обвел взглядом собравшихся в кабинете.
Воспаленные лица сотрудников выражали недоуменное сочувствие. Или они знают то, чего не знает он, Гальперин? Он видел всех, кроме Брусницына. Тот втянул себя в нишу за камином, выставив вперед ноги в серых новых сапогах, на толстой ребристой подошве…
И Гальперин устыдился своей робости, да еще в присутствии тех, для которых он долгие годы слыл кумиром.
— Если начальник Управления архивами, — пророкотал Гальперин, как в былое славное время, с ерническим юмором, — интересуется фондом помещика Александра Павловича Сухорукова больше, чем ремонтом бывшего монастыря, значит, он понимает, какую ценность представляет сей фонд для государства.
— Или для отдельных лиц, — съязвила Лысцова.
— Именно так, — воспользовался Мостовой. — Как по-вашему, Илья Борисович, сколько стоит такой раритет у сведущих коллекционеров… если уж мы заговорили о ценностях?
— Понятия не имею, — ответил Гальперин. — Во всяком случае, думаю, довольно ценен.
— Вот именно, — корректно улыбался Мостовой. — А если учесть, что подобная записка может обеспечить безбедное существование людям, покидающим нашу страну… то есть противопоставляющим себя нашему строю, то пропажа раритета есть уже акт не только экономического проступка, но и политический, если хотите.
— Пропажа или продажа, — вновь дернулась Лысцова.
— Вы в своем уме? — Гальперин побурел, выкатив на следователя изумленные глаза.
Еще не оправившимся от первой новости — обнаружение в архиве писем Толстого — присутствующим в кабинете преподнесли вторую весть, уже более реальную, почти осязаемую — оказывается, не кто иной, как заместитель директора по науке, Илья Борисович Гальперин, попросту говоря, передал или продал письмо Льва Николаевича Толстого кому-то из тех… ну, известно кому, если у него родной сын навострил лыжи…
— Черт знает что, — пробормотал Мирошук. — Во-первых, надо поднять фонды, поискать. Возможно, письмо и найдется… Прежде чем обвинять человека.
— А вы помолчите! — осадила Лысцова. — Нарушаете инструкции, позволяете брать документы на дом… И вообще, ваше поведение, Захар Савельевич… Вам кажется, что в управлении сидят дураки и слепцы? Вы думаете, что партийная дисциплина не для всех членов партии?
Тощая фигура бедняги Мирошука, казалось, скручивается наподобие сгоревшей бумаги. А лицо покрылось серым налетом.
Бердников покачал головой, встретившись взглядом с острыми, словно стянутыми в точки, глазами кадровички Лысцовой.
— Ну, что вы, Зинаида Михайловна… мы приехали по другому вопросу, — вяло осадил Бердников.
— А я, как коммунистка, считаю — это один вопрос, — выпалила Лысцова. — Либеральничаем, вот и долиберальничались. Конечно, если такие дорогие для каждого русского человека реликвии не поставлены Гальпериным на учет и хранение, то чего же еще ждать от таких руководителей архива! А я вас предупреждала, Македон Аристархович, об укреплении руководства Архива истории и религии, предупреждала.
В наступившей тишине слышалось яростное дыхание Лысцовой.
— Господи, — тяжко вздохнула Шереметьева. — Когда же мы спокойно будем работать?
— Кто же вам не дает спокойно работать? — проговорил Гальперин, глядя в пол туманными глазами.
— Вы! — встрепенулась Шереметьева. — И все ваше окружение… А теперь еще эта история с письмом. Дожили! Позор какой!
— Анастасия! — одернула Тимофеева. — Стыдись!
— Нет, это вы стыдитесь, Софья Кондратьевна, — обернулась Шереметьева. — Я никаких писем никуда не выносила…
— Но это же не доказано, — голос Тимофеевой густел.