Архивное дело

Черненок Михаил Яковлевич

– Какую же работу здесь ищешь? – спросил Колосков.

– Милиционером хочу устроиться, – нагло заявил Хоботишкин.

Ерофей Нилович прочитал его «колхозную» справку и отрицательно повел головой:

– Нет, родственник, с таким документом в милиционеры ты не годишься. Почему в Красной армии не служил?

– Не взяли по здоровью, – на этот раз Емельян сказал правду.

Колосков подумал:

– Рабочим на наш конный двор пойдешь?..

Хоботишкин растерялся:

– А возьмут туда?

– Я поручусь за тебя, но предварительно уплати штраф за сегодняшнее правонарушение.

– У меня ни копейки

нет, – заканючил Емельян.

– Деньги одолжу. С получки рассчитаешься, – сухо сказал Колосков.

Так Емельян Хоботишкин оказался в числе конюхов, ухаживающих за лошадьми районного отделения милиции. Жить он продолжал у Муртазина. Старый Рафаил Валеевич был огорчен выходом из дела компаньона, однако в жительстве не отказал. Милицейский конюх – это, хотя и небольшая шишка, но все-таки своего рода ширмочка для прикрытия дома от подозрения.

Летом 1932 года Емельяну выделили комнатку в общежитии, где проживали одинокие милиционеры и другие сотрудники отделения. Хоботишкин тут же купил крепкий чемодан, уложил туда вырытую ночью в университетской роще торбу и, замкнув надежным навесным замком, засунул в угол под железную кровать с казенной постелью. Ни с кем из сослуживцев Емельян дружбы не заводил. Жизнь шла тоскливо. Свободными от работы вечерами, когда одиночество становилось невмоготу, он уходил на улицу Татарскую к старику Муртазину и до полуночи слушал рассказы Рафаила Валеевича о прошлой жизни. На ломаном русском языке «просвещал» скорняк Емельяна и в юридических вопросах. Иной раз к старику забегали компаньоны, с которыми Муртазин завел дела после Хоботишкина. В один из вечеров здесь появился подвыпивший здоровенный мужчина с уголовными замашками. Узнав от старика, что Емельян имеет отношение к милиции, он бесцеремонно потребовал:

– Слышь, лягавый, душа из тебя винтом, добудь мне официальную бумагу о подтверждении личности Семена Павловича Губанова.

– Где я такую бумагу возьму, в конюшне? – попробовал отшутиться Хоботишкин.

– Где хочешь, сморчок, там и бери! – рыкнул мужчина и посмотрел на Муртазина: – Пахан-Раф, выдай лягашу за мой счет бумажный червонец для подмаза…

Старик без слов выложил на стол две пятирублевых купюры. Хоботишкин хотел отбояриться от сделки, но пятерки были такими новенькими, что у Емельяна аж дух захватило. Покосившись на деньги, он сказал:

– Справку колхозника попробую раздобыть.

Мужчина грозно сверкнул нетрезвыми глазами:

– Учти, «проба» должна быть настоящей. За липу, клянусь покойной мамой, секир-башку схлопочешь…

– Печать будет настоящая, – пообещал Емельян и в следующий вечер принес Муртазину справку.

Говорят, мир тесен. В этом Хоботишкин убедился в один из декабрьских дней 1932 года, когда, находясь в коридоре отделения милиции, увидел, как в кабинет к начальнику ввели задержанного «Губанова», а следом туда же вошел угрюмый кузнец Степан Половников. Скорее инстинктом самосохранения, чем умом, Емельян почувствовал, что дело для него запахло керосином. Затаившись у окна, он видел, как сидящий на улице в санях Федя – сын кузнеца рассматривал привязанного к коновязи оседланного Аплодисмента и как потом, выйдя от начальника, кузнец, нахлестывая, погнал свою лошадку не на базар, а вдоль улицы, ведущей из города.

Какой разговор состоялся в кабинете Колоскова и чего напугался Степан Половников,

Емельян не знал, но не надо было иметь семи пядей во лбу, чтобы сообразить: если при Половникове у «Губанова» нашли колхозную справку – беды не миновать. Еще страшнее стало Емельяну оттого, что Половниковы конечно же узнали председательского жеребца.

Впоследствии, на допросе, Хоботишкин пытался убедить Тропынина, будто вовсе не хотел убивать кузнеца, однако в конце концов вынужден был признать, что тайком угнал от коновязи Аплодисмента и погнался за Половниковыми с намерением выведать у Степана содержание разговора в кабинете начальника милиции, после чего застрелить и самого кузнеца, и его сына Федю, чтобы они не рассказали в колхозе, где находится председательский жеребец. О том, что Половниковы, отправляясь в дальний путь, наверняка прихватили с собой ружье, Емельян предполагал, но не думал, что они станут отстреливаться.

Вывалившись после перестрелки из седла, Хоботишкин не рискнул дальше гнаться за земляками. Да и раненный картечью Аплодисмент не мог бежать. Емельян с трудом отвел жеребца с дороги в лес и выстрелил ему в ухо.

В те сутки Хоботишкину надо было заступать на дежурство по конюшне в двенадцать часов ночи. Расставшись навсегда с Аплодисментом, Емельян заторопился в Томск. Будто назло ему, разыгрался встречный ветер, переметающий поземкой и без того невидимую в темноте санную дорогу. Он ни за что не успел бы ко времени, если бы не подвернулся попутный почтовый извозчик из Юрги. От мелодичного звона колокольчика под дугой Хоботишкин мало-мальски успокоился. Однако, когда сменяющийся конюх сказал, что днем его разыскивал начальник милиции, внутри у Емельяна словно что-то оборвалось.

– Зачем я понадобился начальству? – спросил Хоботишкин.

– Об этом Ерофей Нилович не доложил, – усмехнулся конюх. – Приказано, как придешь на смену, немедленно явиться к нему.

Почти в бессознательном состоянии Хоботишкин вошел в кабинет Колоскова. Ерофей Нилович сурово посмотрел на него:

– Ты где пропадал?

– У старого хозяина квартиры картишками забавлялся, – мигом соврал Емельян и, заметив, что лицо Ерофея Ниловича еще более посуровело, торопливо добавил: – Мы не на деньги играем, а так это… в подкидного дурачка.

– Пока служишь у нас, прекрати всякую игру, – сделав ударение на слове «всякую», вроде бы с намеком сказал Колосков и, как показалось Емельяну, подозрительно спросил: – Не знаешь, кто теперь в Березовке председателем колхоза?..

– Когда я уезжал оттуда, был Афанасий Кирилыч Жарков, – вывернулся Емельян, похвалив себя в душе за то, что свою справку «оформил» задним числом, когда Жарков был еще жив.

– А Семена Павловича Губанова знаешь?

– Первый раз о таком слышу, – опять соврал Емельян.

Колосков показал губановскую справку:

– Посмотри, Жаркова ли здесь подпись?..

Перепуганный Хоботишкин уставился на свою собственную писанину, как баран на новые ворота.

– Будто бы… его…

– А почерк чей?.. – опять вроде бы с намеком спросил Колосков.

– Колхозный счетовод-учетчик Лукьян Хлудневский, кажись, так пишет, – продолжал лгать Емельян.

– Твою справку он писал?

– Не-не знаю, – заикнулся от растерянности Хоботишкин и вновь ускользнул: – Вручал ее сам Жарков, а кто написал – откуда мне знать…