Архивное дело
Шрифт:
Чем дальше Антон Бирюков вчитывался в материалы проведенного Тропыниным расследования, тем отчетливее вырисовывалась картина преступления, повлекшего за собой цепочку убийств из-за того, что преступник старался во что бы то ни стало спасти собственную шкуру.
…Продажа кедровых орехов для раскулаченного Ильи Хоботишкина была лишь предлогом, чтобы добраться из Нарыма до Томска. На самом деле он вместе со старшим сыном Емельяном давно задумал тайком унести оставшееся в Березовке золото. При раскулачивании Илья не рискнул взять накопленное богатство. И хорошо, что не взял – дурацкий выкрик Дмитрока, после которого колхозники обшарили все узлы с вещами и телегу, привел бы к неминуемому краху. Без золота Хоботишкин жить не мог –
Привезенные в Томск два мешка отборных орехов Хоботишкины распродали на базаре за день. Емельян предложил добираться до Березовки на попутных подводах, однако осторожный отец сказал:
– Сдурел! За самовольную отлучку из Нарыма нас, если узнают, сошлют еще дальше, к черту на кулички. Пойдем тайком, ночами. Отсиживаться в лесу станем.
– А волки?.. – испугался трусливый Емельян. – Загрызут ведь, тятька.
– Ружье купим, – ответил отец.
Так и сделали. Здесь же, в базарной толчее, у какого-то старьевщика взяли по дешевке допотопную берданку и десятка полтора заряженных картечью патронов. Картечь тогда была самым ходовым зарядом – расплодившиеся за годы разрухи волчьи стаи нагло рыскали по Сибири.
До места Хоботишкины благополучно добрались поздним вечером 9 октября 1931 года. Затаились в тальниковых кустах ниже Ерошкиной плотины, над которой высилась бревенчатая башня крупорушки. Стали ждать полночи, когда село окончательно угомонится и заснет. На пруду изредка бухали выстрелы по уткам, начавшим перелет с полей на воду. Глухо шумела вода, льющаяся через плотинный водосток. Прислушиваясь к этому шуму, Емельян в сердцах сказал отцу:
– Дурак ты, тятька! Не поджигал бы крупорушку – жили б мы теперь в своем доме. И золото под боком бы хранилось.
– Заткнись, умник! – обиделся отец. – Я в строительство крупорушки капитал вложил. Думаешь, легко было подарить кровный кусок колхозной голытьбе?..
– Будто в колхозе одна голь и собралась. Другие тоже капиталы вкладывали, а ныне сопят тихо и не рыпаются.
– Всяк по-своему с ума сходит.
– Из всех березовцев да серебровцев только мы и оказались с ума сошедшими, – буркнул Емельян.
– Не скули, щенок! – визгливо сорвался отец. – Без тебя тошно…
После полуночи, когда выстрелы на пруду стихли и охотники, видать, разбрелись по домам, Хоботишкин-старший направился окольной тропой в Березовку. Емельян, сжав в онемевших ладонях заряженную берданку, остался сидеть под тальниковым кустом. Ночную тишину теперь нарушал лишь шум воды у плотины да где-то далеко, в болотистой пойме, жутко стонала выпь.
Вернулся отец перед рассветом. Опираясь вместо батога на заступ с коротким черенком, он тяжело опустил на траву пухлую кожаную торбу и устало повалился рядом с Емельяном.
– Почему так долго колупался? – спросил Емельян.
– Замок у амбара сменили… Ключ не подошел… Пришлось подкоп рыть… – хрипло переводя дыхание, ответил отец.
– Утром увидят разрытую землю – искать нас станут.
– Не… Я так замаскировал… комар носа не подточит.
– Лопату колхозную зачем унес от амбара?
– Задышка придавила… Чудом выкарабкался из подкопа и… через силу сюда доскрипел…
– Хватятся лопаты – искать станут.
– Не каркай… Это наш собственный заступ, из заначки…
Емельян поднялся:
– Пошли, тятька, пока не рассветало.
Отец тяжело встал на ноги, нагнулся за торбой и вдруг, захрипев, ткнулся лицом в траву.
– Тятя, ты чего?! – перепугался Емельян.
– Говорю, задышка… Подмогай…
Емельян зажал под мышкой берданку, взял в одну руку увесистую торбу, а другой – поднял отца. Кое-как отдышавшись, тот попросил подать ему заступ. Опираясь на него и постанывая, он зашаркал сапогами следом за Емельяном. Выбравшись на проселочную дорогу, побрели
– Ну, сын, теперича нам и Нарым не страшен. С таким капиталом развернемся на широкую ногу…
– Чтобы еще раз раскулачили? – усмехнулся Емельян.
– Опять закаркал! Типун тебе на язык… – отец трижды сплюнул через левое плечо. – Вот проклятое время настало – собственным запасом распорядиться не в состоянии… Ну, ничего! Золото всегда будет золотом… – Он опять погладил торбу. – Поглядим, чья возьмет…
Вечером, когда березовую чащу затянули сумерки, Хоботишкины стали пробираться из зарослей к проселочной дороге. Емельян плохо ориентировался в лесу и шел следом за отцом, приспособившим торбу на спине наподобие рюкзака. На дороге было светлее, чем в глубине леса. Поэтому, затаившись за деревьями у обочины, решили дождаться полной темноты. Они видели, как из Серебровки к Ерошкиной плотине прошагал Лукьян Хлудневский с ружьем на плече. Прождав после этого еще с полчаса, тронулись в путь. Едва вышли на дорогу – из поворота от Серебровки вывернулся навстречу запряженный в ходок белоногий Аплодисмент. Не раздумывая ни секунды, Емельян с заряженной берданкой шмыгнул за ближайшую березу. Отец же, замешкавшись, оказался прямо перед жеребцом.
– Илья?.. Хоботишкин?.. – послышался удивленный голос колхозного председателя Жаркова.
Отец невнятно что-то забормотал. Жарков легко соскочил с ходка. На удивление, председатель был без костылей. «Нога у него выросла, что ли?» – мелькнула у Емельяна нелепая мысль, и он осторожно взвел затвор берданки.
– Ты почему, Илья, не в Нарыме?! – теперь уже сурово спросил Жарков.
Хоботишкин-старший словно онемел. Не долго думая, Емельян вскинул берданку и нажал на спусковой крючок. Приглушенный высокими березами выстрел бухнул, как в погребе. Тотчас Жаркова будто кинуло навзничь. Жеребец рванулся вперед, но старик Хоботишкин успел схватить его за узду, и тот, видимо, узнав прежнего хозяина, притих. Опомнился Емельян от бормотания отца:
– Молодец, Емелюшка. Спас, родимый, и меня, и золото от верной гибели. Откуда его, чертяку, вынесло…
– Бежим, тятька, – сорвавшимся голосом просипел Емельян.
– Сдурел! Надо мертвяка зарыть подальше от дороги. Тащи, сынок, откомиссарившегося большевика в лес…
– Боюсь я, тятька!
– Слюнтяй паршивый!.. – осерчал отец и засуетился: – Если поджилки дрожат, угони жеребца, чтоб не маячил на дороге. Вдруг еще какой полуночник навернется – хана нам тогда наступит.
– Куда гнать?
Отец махнул рукой в сторону райцентра:
– Там просека влево сворачивает. Заезжай с дороги в нее и стой ни с места. Как зарою упокойника, прискребусь туда.
– Давай торбу, чтоб не мешала.
– Ишь чего захотел! Ты, умник, с торбой мотанешься так проворно, что и в Нарыме тебя не найду.
– Дурак ты, тятька!
– Гони, умник, жеребца. Гони!.. Заступ я удачно прихватил от амбара, мигом могилку выдолблю. Гляди, на людей знакомых не нарвись!..
Эта ночь показалась Емельяну вечностью. К утру зарядил проливной дождь. Стараясь чем-нибудь прикрыться, Емельян стал шарить в плетеной кошеве ходка. Нащупал кожаный пиджак Жаркова и ремень с металлической пряжкой. Видимо, председатель почему-то снял их с себя. Для щуплого Емельяна жарковский пиджак оказался почти плащом. Укрывшись им с головой, Емельян сунул руку в один карман, в другой и нащупал наган. Все отверстия наганного барабана были заполнены патронами. Во внутреннем кармане пиджака оказалась баночка с круглой печатью.