Архивы Дрездена. Сборник. Книги 1-15
Шрифт:
До меня наконец дошло.
— Леди-Оборванка...
— Иногда это я, — кивнула Молли. — Иногда Леа. Она как ребенок, дорвавшийся до игрушек, когда выпадает ее черед. Я тоже создаю себе имя. Что-то такое, чего будут бояться. Я не могу делать то, что делали вы, Гарри. — Ее покрасневшие голубые глаза вдруг вспыхнули опасным, смертоносным огнем, и она стукнула по столу кулаком, подавшись ближе ко мне. — Но одно я могу. Я могу их убивать. Я могу сделать так, чтобы эти ублюдки меня боялись.
Она смотрела на меня, тяжело дыша. Потом медленно обвела взглядом помещение.
Все до одного взгляды были обращены на Молли. Даже официантка застыла с широко раскрытыми глазами, прижав к уху мобильник.
Несколько мгновений Молли смотрела на них молча.
— Господи, — произнесла она наконец. — Да у вас же все в порядке. Вы даже не заметите, если кто из них подберется к вам вплотную, чтобы вырвать из черепа все мысли до одной.
Она встала, забрала со стола свой камертон, оставив вместо него кучку мятых купюр. Потом ткнула пальцем в официантку.
— Положите телефон. А то чаевых не получите.
Телефон выпал у той из рук и шмякнулся на пол.
— Видите? — хмыкнула Молли, глядя плюс-минус в моем направлении. — Вот это я и делаю. И неплохо получается.
Я сидел, оглушенный, не в состоянии придумать ничего, чем мог бы помочь или хотя бы утешить Молли.
Только смотрел вслед своей сумасшедшей ученице, выходившей из ресторана в морозную ночь.
Глава двадцать четвертая
Я брел по темным улицам, размышляя. Или по крайней мере пытаясь размышлять.
При жизни, когда мне нужно было что-нибудь обдумать, я обычно шел прогуляться. Хорошо, когда тело испытывает здоровую физическую усталость: всякие умственные проблемы кажутся куда менее значимыми. Тела я, правда, лишился, но все равно не знал способа лучше справиться с нараставшими как снежный ком проблемами.
Поэтому я шел, бесшумный и невидимый, и, опустив голову, лихорадочно размышлял.
Один-единственный факт жег меня, слепил мне глаза с яркостью огня, обжигавшего всех, кто меня окружал.
Под занавес, в самый важный момент я все профукал.
Я вырос сиротой — об отце у меня остались только обрывочные, неясные воспоминания. Мое детство вышло таким... никому не пожелаешь. По жизни мне попадались не лучшие люди. Худшим из всех стал Джастин. Настоящее чудовище.
Когда мне исполнилось шестнадцать или семнадцать, а боль от его предательства еще не прошла, когда я не сомневался в том, что ничего похожего на дом у меня никогда не будет, я дал себе обещание: ни за что не позволю своему ребенку расти так, как довелось мне — по разным домам и семьям, легкой, беззащитной жертвой, без уверенности в себе и завтрашнем дне.
Никогда. Ни за что.
Когда Сьюзен попросила меня помочь ей спасти Мэгги, я не колебался ни секунды. Эта девочка — моя дочь, и то, что я не знал о ней прежде, что никогда ее не видел, не меняло ровным счетом ничего. Она была плоть от плоти моей, кровь от крови, и она нуждалась в моей помощи. Ради этого можно и умереть.
Конец фильма.
Возможно, я действовал с благими намерениями. Самыми что ни на есть благими.
Однако одних намерений, какими бы благими они ни представлялись, все же недостаточно. Намерения могут завести тебя туда, где, хочешь не хочешь, придется сделать выбор.
Вот по выбору тебя и судят.
Ради возвращения дочери я переступил черту. Не просто переступил — перепрыгнул на всем скаку. Я заключил сделку с Королевой Воздуха и Тьмы, пообещав Мэб свою волю, всего себя в обмен на возможность бросить вызов Красному Королю и его жуткой коллегии. Глупый поступок.
Понятное дело, в тот момент у меня имелись оправдания. Меня прижали спиной к стене. Точнее говоря, мою спину об эту стену сломали. Всех, кто мог мне помочь, всех моих трюков и арсенала не хватало, чтобы справиться с этой задачей. Мой дом уничтожили. И мою машину. Я не мог даже стоять и передвигаться, не говоря уже том, чтобы драться. И мне противостояла такая сила, что даже Белый Совет чародеев страшился выступить против нее.
В тот жуткий час я предпочел продать душу. А после этого повел лучших своих друзей и союзников на совершенно безнадежное, самоубийственное — вот уж в этом не сомневался даже я сам — дело. Я знал, что такая битва не может не оставить жестокого шрама у Молли на психике и что даже если она уцелеет, прежней ей уже никогда не бывать. Я рискнул двумя из трех бесценных Мечей Креста, вверенных моему попечению. Я отправил их на бой, отчетливо осознавая то, что, случись мне проиграть, едва ли не самые могущественные орудия Добра попадут в руки врага.
И когда я увидел, что чудовищный кровавый ритуал, замысленный Красным Королем с целью уничтожить меня, можно обернуть против самой Красной Коллегии, я без малейших колебаний воспользовался этим.
Я зарезал Сьюзен Родригес на каменном алтаре Чичен-Ицы и стер Красную Коллегию с лица земли. Я спас свою дочку.
И создал идеальную ситуацию для хаоса, захлестнувшего весь сверхъестественный мир. Конечно, внезапное исчезновение Красной Коллегии очистило мир от нескольких тысяч монстров, но в результате уже десятки тысяч других монстров получили возможность выйти на сцену, чтобы заполнить созданный мной вакуум. Меня пробрала дрожь при мысли о том, сколько чужих дочерей пострадали и погибли в результате этого.
И — прости меня, Господи! — я бы пошел на это и еще Раз. Зная, что это неправильно. Что это неблагородно. Что это жестоко. Я провел с моей дочерью меньше трех часов, но если от этого зависела бы ее безопасность, я бы пошел на такое еще раз.
Как знать, может, Белому Совету стоит принять и Восьмой Закон Магии — Закон непреднамеренных последствий?
Как измерить ценность одной жизни относительно другой? Можно ли уравновесить тысячи смертей одной-единственной? Даже если Мэб и не хватило времени полностью подчинить меня себе, откуда мне знать, не изменило ли меня одно то, что я пересек черту? Не превратило ли это меня во что-то чудовищное?