Арифметика любви
Шрифт:
Профессор Уциелли в Винчи, с нами ездивший, первый серьезный исследователь и биограф Леонардо, — давно умер. Да и никого из тех, с кем у нас связана память о Флоренции, нет уж, кажется, в живых. Невольно думалось об этом, когда мы выезжали из Парижа. Лил холодный, точно не майский, — осенний, — дождь. Траурное небо… Да и город в те дни был траурный.
Только ночь одна, и вот, словно по волшебству, весна; даже не весна — «primavera» итальянская, со стерто-нежным небом над нежной зеленью холмов. Мы это небо, именно это, узнаем: такое здесь оно было, такое осталось. Узнаем скоро и наклоненную башню, увитую галерейками, —
На флорентийском вокзале нас встретило несколько человек, — председатель и члены учреждения, которое пригласило Мережковского прочесть во Флоренции лекцию. Мы, в Париже, не совсем, признаться, понимали, что это за общество; да и трудно было понять издали, так как ни во Франции, ни в других странах подобных учреждений нет. Во всех крупных городах Италии имеются «комитеты» (отделения?) этого общества «высокой культуры» (Alta Cultura). Комитет Флоренции устраивает по веснам «интернациональные культурные недели», т. е. приглашает для лекций более или менее известных писателей других стран. В программе нынешнего года были, между прочими, Томас Манн, Стефан Цвейг, Поль Моран, Людвиг, американец Ezra Pound… Сбор с лекций (и не малый, вероятно, ибо в зале Palazzo Vecchio почти на тысячу человек) — идет в пользу «Дома интернациональных студентов».
Эти подробности мы узнали после. С вокзала, еще в зимних шубах, едем по солнечным улицам — домой.
Какое окно в нашей комнате! Лучшее место на Лунгарно, почти у самого Ponte Vecchio. Внизу — тихий и быстрый, бледно-малахитовый Арно, под тихим вечерним солнцем; на той стороне — ряд старых домов, купающих подножия прямо в воде. И колокола! Колокола! Давно мы их не слышали.
Это хорошо, что лекция еще не завтра, не послезавтра. Успеем осмотреться. Арно-то знакомый, а божественный купол флорентийской Марии Цветов тот же, а все-таки, мы в незнакомом городе, в незнакомой его жизни.
Еще в Париже мы получили несколько приглашений: от четы Строцци (есть ли в Италии дворец прекраснее Строцци?), от клуба Л. да Винчи, от «Unione», — Союза, который так непонятен, что мы даже просили кого-нибудь оттуда зайти к нам, в день приезда, чтобы сговориться.
Это, кажется, тоже что-то вроде интеллигентно-культурного общества с отделениями по всем крупным городам. От него пришла сначала маркиза делла Р., пожилая дама, а затем другая, молодая, бар С-Н, она соседка, живет в старинном палаццо своем, рядом.
Решаем Унион посетить перед самым отъездом. А с соседкой завязываем что-то вроде приятельства: она зовет нас завтракать, потом вечером. У нее можно, кажется, встретить кое-кого из интересных нам, и неведомых пока, — «фашистов».
* * *
Веселый город Флоренция, веселые и прелестные улицы, говор и быстрый шаг текущей толпы, такой знакомый итальянский «rumore»… [122]Отчего сегодня мне все это кажется еще ярче, еще веселее? А древние церкви и дворцы — еще прекраснее? В каком, должно быть, угрюмом и злом сумраке протекли эти долгие годы, если здесь, на свету, и знакомое — как новое.
Впрочем, есть в облике — внешнем — Флоренции кое-что и действительно новое. Бывало, ходишь по извилистым, «интимным» улицам ее, как по своей комнате. А теперь тут же, сзади, спереди, крича, протискиваются… автомобили. Именно, протискиваются, то между народом, то между стенами коленчатых коридоров-улиц. На перекрестках, кое-где — полицейский, на парижского агента совсем не похожий: глаза строго выпучены, руки, в белейших перчатках, раскинуты в стороны, чуть не касаясь пальцами стен, иногда. А флорентинцы, как прежде, ходят себе посередине улицы, ни на автомобили, ни на рои велосипедистов не обращая внимания.
На пьяцце Синьории, около Старого Дворца (лектор хотел заранее взглянуть на залу, где будет читать), — «rumore» совсем нас оглушил, была пятница, день крестьянского базара.
Зал лекций разве лишь вполовину меньше главного, самого громадного. Тут когда-то стену украшала знаменитая фреска Леонардо — «Битва при Ангиаре». Она погибла, как «Тайная Вечеря» в Милане, из-за несовершенства изобретенных художником красок. Теперь на стенах зала висят старые, прекрасно сохранившиеся, ковры.
Лекционный зал — почти квадратный; широкие окна по двум стенам. Не понимаю, какие тут «лекции»: тут таинственные совещания, или служения торжественные; и кресло-то на маленькой эстраде — словно трон. Нечего обманываться: любой из продувных и грязноватых парижских зал, даже новая, очень «модерн», не очень смахивающая на анатомический театр, — больше приспособлена для лекций, пожалуй, и в смысле акустики.
Домой возвращаемся пешком, вместе с писателем и профессором Е. Барфуччи, одним из главных членов «комитета» Alta Cultura. Это на редкость симпатичный, тонкий и тихий человек. Специальность его — этрусские древности, но пишет он и по философии. Типа скорее созерцательного (чего и сам не отрицает); достаточно пробежать его «Книгу Утешений», чтобы это понять.
Но Барфуччи имеет соприкосновение с кругами самыми разнообразными, и в долгой беседе с ним уклад здешней жизни немного перед нами выяснился.
У Барфуччи нет «значка». Нет его и у сенатора Висконти, длинного-длинного рыжебородого председателя клуба Леонардо да Винчи, где мы пили чай на следующий день, среди множества собравшихся членов. Но у одного из наших спутников на Сан-Миньято (после клуба Висконти повез нас туда прокатиться) вижу знаменитый фашистский значок, и даже с особым украшением. Расспрашиваю осторожно. Заслуженный фашистский генерал ничего, однако, интересного мне не сообщает. Я так и не знаю, почему у большинства значка не имеется. Ведь ношение его обязательно. Или только для фашистов активных, действенных? На улице уж случилось приглядываться: у молодых, демократического вида, — непременно. А чуть постарше человек, посо-лиднее — не видать.
Значок, может быть, пустяки. Но я вообще решаю «разговаривать». Что, в самом деле! Так — ничего не узнаешь. А знать я хочу. Только о них, как они сами о своих делах думают, как на них смотрят сами, — больше ничего.
На другой день, около пяти, подымаемся по бесконечной каменной лестнице, пологой, почти лежачей, в залы Palazzo Vecchio.
Около лекционной есть сбоку небольшая комната с высоким окном, со старыми деревянными скамьями-седалищами по стенам, с низкой сводчатой дверью в зал. Если я говорю «комната» и «небольшая», то небольшая она только по сравнению, на комнату же весьма непохожа: пещера не пещера, часовня не часовня. Может быть, и трапезная какая-нибудь в прошлом: длинный досчатый стол посередине.