Арина Родионовна

Филин Михаил Дмитриевич

Со времён П. В. Анненкова и его «Материалов…» в науке доминирует мнение, что в этих стихах Александр Пушкин дал «портрет бабушки, Марьи Алексеевны, занимавшей его ребяческие лета» ^[230] .(Подкрепляется же указанная точка зрения, если разобраться, разве что авторитетом «первого пушкиниста».) Однако некоторые пушкинисты XIX–XX веков, прибегнув к различной аргументации, связали «Наперсницу волшебной старины…», с оговорками или без оных, не с М. А. Ганнибал, а с няней поэта.

230

Анненков.С. 35.

К такому же выводу склоняется и автор настоящей книги.

На наш взгляд, и пленительные «напевы», и «большие очки», и «шушун», и особенно, конечно, само таинство предсонья —всё это гораздо более подходит Арине Родионовне, нежели её пожилой барыне [231] .

К тому же поэтический образ «старушки» из стихотворения 1822 года вполне согласуется с образом «мамушки» из пушкинского «Сна» (1816) и, более того, развивает его. А тот образ, запечатлённый в лицейском Отрывке, как сказано, всё же «тяготеет к няне» (В. С. Непомнящий).

231

И в последующие годы няне посвящались преимущественно вечерниеи ночныестихи. А для досточтимой Марии Алексеевны Ганнибал, судя по имеющимся обрывочным сведениям, типичнее были всё же не напевы, а степенные рассказы, «семейные предания» (П. И. Бартенев), «драгой антик» ( I, 146)и дневноеобщение с внуком Сашей, его обучение.

«Стихотворение „Наперсница волшебной старины“ совершенно исключительно тем, — утверждал В. Ф. Ходасевич, — что в нём старушка-няня и прелестная дева-Муза являются как два воплощения одного и того же лица. <…> Понятия няни и Музы в мечтании Пушкина были с младенчества связаны…» ^[232] А в более раннем своём очерке, «Явления Музы» (1925), Владислав Ходасевич писал по этому поводу так: «…Традиционный образ Музы, обычно изображаемой в виде прелестной девы, на сей раз расширен и усложнён: Муза Пушкина является в двух образах, соответствующих разным биографическим моментам и разным характерам его вдохновений» ^[233] .

232

Ходасевич.Выделено автором очерка.

233

Ходасевич В.Собр. соч.: В 4 т. Т. 3. М., 1997. С. 404.

Проще говоря, Арина Родионовна воспринималась взрослеющим и становящимся большим художником Пушкиным как первый, изначальныйобраз его Музы, явившийся поэту задолго до Музы хрестоматийной, то бишь лицейской:

В те дни, когда в садах Лицея Я безмятежно расцветал, ……………………………… В те дни, в таинственных долинах, Весной, при кликах лебединых, Близ вод, сиявших в тишине, Являться Муза стала мне… (VI, 165).

Тут, в «Евгении Онегине», для публики всё более или менее понятно и приемлемо; там, в «Наперснице волшебной старины…», — тоже как будто ясно, однако та(1822 года) ясность значительную часть публики шокирует.

Неграмотная крепостная баба, находившаяся у поэтической «колыбели» и вручившая младенцу магическую «свирель» — декларация не только принципиальная, но и неслыханно дерзкая, бросающая вызов общественному мнению, ненормативнаядля сословного сознания и литературы первой четверти XIX столетия. Может быть, именно поэтому стихи и не были Пушкиным никогда опубликованы? «Поэт, слишком ещё помнивший поэтический канон XVIII века, вероятно, был несколько озадачен: в начале двадцатых годов такая модернизация могла показаться ему рискованной», — предположил В. Ф. Ходасевич ^[234] .

234

Там же. С. 407. Уточним: В. Ф. Ходасевич исходил из того, что стихотворение «Наперсница волшебной старины…» не было Пушкиным завершено. Однако большинство пушкинистов убеждены, что это всё же законченноепроизведение.

Верна или нет догадка эмигранта, судить не берёмся. Да и проблема пушкинского «портфеля» (или «письменного стола»), по сути своей проблема очень важная, всё-таки не слишком актуальна в контексте жизнеописания Арины Родионовны. Поэтому здесь мы вполне удовольствуемся фиксацией факта — поразительного признания поэта, гордившегося своим шестисотлетним дворянством и не чуждого аристократическим замашкам из арсенала la fine de la soci'et'e [235] ;того творческого признания, которое он доверил бумаге в 1822 году.

235

Сливок общества (фр.).

Минуло несколько месяцев после создания «Наперсницы волшебной старины…» — и Александр Пушкин «с упоеньем» (XIII, 382)приступил к многолетней и многотрудной работе над романом в стихах «Евгений Онегин».

К

началу декабря 1823 года он завершил в целом две первые песни (VI, 299)«свободного романа» и с февраля следующего года (VI, 303)сочинял третью главу. (Долгое время считалось за аксиому, что уже к июню 1824 года «глава <была> дописана до письма Татьяны включительно» ^[236] , однако новейшие текстологические исследования существенно скорректировали представления пушкинистов касательно хронологии и последовательности работы поэта.) Ямбические строфы «большого стихотворения» писались Пушкиным в Одессе и Кишинёве ( VI, 532) — и на одной из строф, предназначавшейся для второйпесни «Онегина», нам надлежит остановиться.

236

См., напр.: Лотман.С. 17.

Во второй главе романа перед читателем впервые предстала Ольга Ларина [237] .

В XX веке В. В. Набоков и И. М. Дьяконов ^[238] подметили, что Пушкин изначально отводил ей вовсе не ту роль «второго плана», которую она в конце концов получила, а роль самую что ни на есть главную. Скорее всего, на долю миловидной девушки из усадьбы должно было выпасть жестокое испытание: впереди бедную Ольгу поджидала мучительная, неразделённая любовная страсть. «В те дни, — пишет уже С. А. Фомичёв относительно работы Александра Пушкина над черновиком соответствующих стихов об Ольге в тетради ПД № 834, — автору грезилась её трагическая судьба» ^[239] . Сестры (то есть знаменитой Татьяны), при таком замысле, у Ольги Лариной не предвиделось: она оставалась, как выразился В. В. Набоков, «единственной дочерью, которую (с неизбежными литературными последствиями) должен был совратить негодяй Онегин» ^[240] .

237

Мимоходом отметим, что эта фамилия почти тождественна имени пушкинской няни (Ларина — Арина).

238

Набоков В.Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин» / Пер. с англ. СПб., 1998. С. 253–254; Дьяконов И. М.Об истории замысла «Евгения Онегина» // ПИМ. Т. 10. Л., 1982. С. 84–88.

239

Фомичёв С. А.«Евгений Онегин»: Движение замысла. М., 2005. С. 45.

240

Набоков В.Комментарий к роману А. С. Пушкина «Евгений Онегин» / Пер. с англ. СПб., 1998. С. 253.

А «опорным образцом» для тойроманной Ольги, для «ландыша потаённого» (VI, 287),по остроумной догадке И. М. Дьяконова, была родная сестра поэта, Ольга Сергеевна Пушкина (выше указывалось, что она некогда тоже принесла жертву на алтарь несчастной любви).

Данное предположение должно быть особенно любезно тем, кто видит в романе «Евгений Онегин» не только художественный текст, но и своеобразные поэтические мемуарыПушкина ^[241] . Среди доводов же в пользу версии И. М. Дьяконова мы выделим один: следом за Ольгой Лариной — причём почти сразу, через несколько стихов — в черновике второй главы (а именно — в строфе XXIIб, по нумерации Большого академического собрания сочинений поэта) появилась её няня Фадеевна, в которой угадываются черты Арины Родионовны:

241

Более или менее развёрнутое обоснование этого воззрения дано в кн.: Филин М.Мария Волконская: «Утаённая любовь» Пушкина. М., 2006 (серия «ЖЗЛ»), С. 83–91.

Ни дура Английской породы Ни своенравная Мамзель (В России по уставам [моды] Необходимые досель) Не баловали Ольги милой Фадеевна рукою — хилой Её качала колыбель Стлала ей детскую постель Помилуй мя читать учила Гуляла с нею, средь ночей Бову рассказывала <ей> Она ж за Ольгою ходила По утру наливала чай И баловала невзначай ( VI, 287–288) [242] .

242

В предыдущей главе был приведён вариант белового автографа данной строфы ( VI, 566).