Арина (Роман, повести)
Шрифт:
— Вот хорошо, что вы пришли, — приветливо сказал Дмитрий, кладя руку на плечо Ивана Ивановича и вымученно улыбаясь. — Сейчас мы чайку попьем, позавтракаем.
Он давно уже полюбил Ивана Ивановича, еще с той самой поездки за раками, когда ночевали в копне, а общее горе и вовсе их сблизило, привязало друг к другу. Теперь он относился к нему, как к родному отцу, и его ранний приход обрадовал и в то же время насторожил Дмитрия. Оглядывая низенького, с опущенными плечами Ивана Ивановича, на лице которого воспаленно блестели печальные глаза, Дмитрий догадался, что тот в эту ночь, видимо, мало спал, и еще раз убедил себя, что старика надо всеми правдами и неправдами отправлять в деревню. Там, на свежем воздухе, в тиши и покое, под присмотром отца с матерью,
— Ты, Тимофеич, не обессудь птичку раннюю… Что-то, понимаешь, скрутило меня, еле дотащился, — пожаловался Иван Иванович, придерживаясь рукой за левый бок.
Дмитрий про себя подумал, что вот уже дает о себе знать уход Кати, нет, не пережить все это старику, а Ивану Ивановичу сказал как можно спокойнее:
— А мы возьмем да раскрутим вас, так-то вот. Ну, расскажите, где и что у вас болит?
— Вот тут и болит, — показал он на грудь.
— Так, понятно-понятно… А боли какие — тупые, резкие?.. Или саднящие?.. — пытался выяснить Дмитрий.
— Не то и не се, а какая-то одна… сплошная.
Дмитрий попросил его снять рубашку, посадил на стул. Прикладывая металлический пятачок фонендоскопа то к груди, то к спине Ивана Ивановича, велел дышать ему и глубже, и тише, и совсем замирать. Тому было щекотно от касания прохладного прибора, и он, сжимая плотно губы, с трудом сдерживался, чтобы не прыснуть, сохранить страдальческое выражение лица.
— В легких вроде все чисто, — произнес Дмитрий профессиональным тоном врача. — А сердце… Все-таки скажите мне, какой характер боли?
— Да какое там характер, заложило все сплошь, ни туда ни сюда, — пояснил Иван Иванович, потирая грудь. — Вот как выдыхаю, еще ничего, терпимо… А чуть наберу в себя воздуху — сразу жутко как больно.
Дмитрий опять принялся его осматривать: одну руку прикладывал к груди Ивана Ивановича, а пальцами другой отрывисто постукивал по первой. И отчетливо слышен был некий крепкий звон, будто стучал Дмитрий не по его груди, а по запрятанному в ней тугому барабану. Потом он уложил Ивана Ивановича на диван, начал тискать ему живот и снова просил дышать глубже. Дмитрий мял сильными руками хирурга его живот то пониже, то повыше, запускал пальцы под ребра так далеко, что Ивану Ивановичу стало больно и он взмолился:
— Да зря ты, Тимофеич, там ищешь… Я же говорю, в груди у меня что-то… ну, вернее, в левом боку.
— Все равно печень не мешает проверить, — сказал серьезно Дмитрий. — В вашем возрасте она часто пошаливает. А симптомы бывают обманчивы: вроде болит одно, а на деле, глядишь, совсем другое… Я вот думаю, надо вас в хорошую клинику определить. Там вам сделают комплексное обследование, кое-что подлечат. А тогда уж и покатим в деревню здоровым огурчиком.
Иван Иванович хотел было признаться, что никакой бок у него не болит, что все это он придумал. У него просто-напросто стонет душа, ему страшно оставаться одному. А пуще всего он боится за Дмитрия, у которого устойчиво держалась апатия к жизни, зато и прибежал к нему спозаранку. Однако в последнюю минуту он передумал, не стал об этом говорить Дмитрию и лишь наотрез отказался от больницы.
— Нет, Тимофеич, ты уж не сердись, но в твою клинику меня и леший не затянет, — сказал он, надевая рубашку. — Ты подумай, что мне там делать? Сам же говоришь, хвори во мне нету, и ты прав, я чувствую себя вполне прилично. Вот и в груди, кажись, начинает отпускать…
— Ну, смотрите сами… — не стал настаивать Дмитрий и свернул фонендоскоп, запихал в письменный стол. — Я-то думал, вам полезно будет подлечиться после такого…
— Что верно, то верно, — выдохнул трудно Иван Иванович и закивал в знак согласия белой головой. — Тряхнуло нас с тобой крепко, хуже лютому врагу не пожелаешь. Да что теперь поделаешь, лишь время, может, потихоньку все выправит. Я ведь, когда не стало Алексея, сперва тоже на весь белый свет озлился, на всех людей, я видеть никого не мог… И если б не
Дмитрий закурил сигарету, несколько раз нервно затянулся, подавленно сказал:
— Трудно мне, Иван Иванович, ходить по этим улицам, видеть эти дома… Тут все напоминает о ней… Порой прямо ну хоть…
— Нет, нет, так нельзя, Тимофеич, это совсем никуда не годится, — взволнованно заговорил Иван Иванович. — Такой путь нам не подходит. Ты коммунист, тебе это не к лицу, а я хоть и беспартийный, но старый солдат. А что тогда остается? Стало быть, только одно — жить… Ты знаешь, мне ведь тоже нелегко, я ее часто во сие вижу. Сегодня вот как-то по-новому приснилась. Будто стоим мы с ней в прихожей в боксерских перчатках, а бой никто начинать не хочет. Я говорю, нападай ты, а она просит, чтоб я. Ну уступил я ей, один раз слабо ударил в плечо. А она не отвечает, стоит с незащищенной грудью и смеется, только в глазах проглядывает что-то вроде укора. Тогда я решил покрепче стукнуть, чтоб вызнать у ней спортивный азарт, и прицелился в другое плечо, выкинул руку вперед. Она в это время крутнула всем корпусом, пригнулась, и я попал ей прямо в лицо. Кровь сразу потекла тонкой струйкой по ее губам, подбородку, а она хоть бы что, все так же стоит и смеется. И опять в ее веселых глазах тот же самый укор…
Вот я теперь я думаю: что означает этот странный сон? Почему она так глянула на меня, как при жизни никогда не глядела? А может, я как раз и есть главный виновник Катюшиной гибели? Я же научил ее этому проклятому боксу… Может, не знай она разных там приемов, то и не кинулась бы так отчаянно на бандита?..
— Ну что вы, что вы, Иван Иванович! — пытался успокоить его Дмитрий, сам расстроенный услышанным рассказом. — Какой же вы виновник?.. Она уж такая была, что не могла обходить зло… А вас поскорее надо увозить отсюда. В деревне, я уверен, вам легче будет…
— Ты обо мне, Тимофеич, голову не ломай, — отмахнулся Иван Иванович. — Мне уж ничего не страшно, я словно задубел. Я, считай, всю жизнь в горе купаюсь, как топляк в воде… Да и так давай рассудим, а какой русский не знал горя? Сполна его хватало в России во все века. Ты вспомни, кто только не лез на нашу землю: монголы с татарами, шведы там разные, эти — как их? — псы-рыцари, французы-шаромыжники, турки, япошки… А еще англичане долговязые, когда Толстой воевал… Потом пошла гражданская, стали свой своего убивать… Ну, а про последнюю-то войну и вспоминать страшно, столько горя она принесла нашему народу!.. Я так тебе скажу, не было такого времени, когда бы русский человек жил в покое да радости. Вот только теперь чуть и расправляет он плечи, уже, слава богу, тридцать с лишним лет войны не знаем. Но чего это стоит? Сколько сил забирают разные там ракеты, бомбы, спутники!.. А что поделаешь?.. Врагов у нас вон сколько, лишь крепким кулаком и можно их образумить…
Да, так ты говоришь насчет деревни… Конечно, спасибо тебе, Тимофеич, что жалеешь старика, а все равно не могу я туда поехать. Сам посуди, это опять мне привыкать к новым людям, незнакомым местам…
В это время зазвонил телефон. Дмитрий сразу встал с кресла и взял трубку, с кем-то вежливо поздоровался, потом сказал: «Да, да, у меня… Конечно, заходите, какой может быть разговор». Положив трубку, сообщил Ивану Ивановичу, что его разыскивает Оля, которая сейчас к ним придет.
— Вот добрая душа… мается… — вздохнул Иван Иванович. — Все боится, что я руки на себя наложу, каждый день прибегает. А сегодня, видишь, опоздала… Вот она и встревожилась.