Аркадий Бухов

Бухов Аркадий Сергеевич

Увлекла на подвиг дурака…

Все мертво. Ни песен, ни улыбок.

Стыд, и муть, и вялость без конца.

Точно цепь содеянных ошибок

Нам связала руки и сердца…

Все сейчас — моральные калеки.

Не для них ли думаете вы

Говорить о счастье, человеке

И о тихом шелесте травы…

Не поймут, не вникнут, хоть убейте.

Вашу святость примут за обман.

Не играйте, глупые, на флейте

Там, где нужен только барабан…

Нашим дням, когда и на пророке

Шутовства проклятого печать.

Не нужны ласкающие строки:

Научитесь царственно молчать.

1912

Легенда о страшной книге

Сергею Горному

Ему надевали железный сапог

И гвозди под ногти вбивали.

Но тайну не выдать измученный смог:

Уста горделиво молчали.

Расплавленным оловом выжгли глаза

И кости ломали сердито.

Был стон, и струилась кроваво слеза,

Но тайна была не раскрыта.

Сидит инквизитор, бледней полотна:

«Еще отпирается?! Ну-ка!»

Горящая жердь палачу подана.

Готовится новая мука.

«Сожгите! Но тайну узнайте вы мне —

Пусть скажет единое слово».

Шипит человеческий жир на огне.

Но — длится молчание снова.

Заплакал палач и бессильно сложил

К работе привыкшие руки.

Судья-инквизитор слезу уронил.

Как выдумать лучшие муки?!

Конвой зарыдал, и задумался суд.

Вдруг кто-то промолвил речисто:

«О ваше сиятельство! Пусть принесут

Стихи одного футуриста.

И пусть обвиняемый здесь же прочтет

Страничку, какую захочет…»

Судья предложившему руку трясет.

Палач, умилившись, хохочет.

Велели — и книгу на стол принесли:

Такая хорошая книга…

Измученный молча поднялся с земли

В предчувствии страшного мига.

«Довольно! — сказал он. — Пытали огнем.

Подвергли ненужным обидам,

Я гордо и честно стоял на своем

И только твердил вам: «Не выдам!»

Но если стихи футуриста читать —

Нет: лучше ботинок железный…

Какую там тайну вам надо узнать?!

Пожалуйста — будьте любезны…»

И выдана тайна. В глухой полумгле

Рассказана чья-то интрига.

Свершилось. И грозно лежит на столе

Кровавая страшная книга…

1913

Чего не успел написать Гейне

Сказала раз Клара поэту:

«Мне надо героя в мужья;

Пойди и постранствуй по свету.

Вернешься героем — твоя».

Фриц понял, что плохи делишки, —

Хозяину продал часы,

Взял Шиллера томик под мышку

И в сумку кусок колбасы…

Немало с тех пор миновало;

Он сотни земель исходил,

И счастье поэта ласкало,

И случай ему ворожил.

Он был: музыкантом, артистом,

Врачом, полотером, судьей,

Маркёром, писцом, футуристом,

В нужде — городским головой.

Судьба не перечила хмуро.

Удаче он не был чужой:

Он стал королем Сингапура

И даже индийским раджой.

С открытой душой паладина

И с жутко неполной сумой

В родной переулок Берлина

Фриц взял и вернулся домой.

Из окон увидевши Фрица,

Сдержавшего строгий обет,

В истерику впала девица,

Любовь сохраняя шесть лет.

В восторгах два дня пламенея,

Поэт ей событья раскрыл,

Вдруг Клара спросила, бледнея: