Аркадия
Шрифт:
И все-таки я никогда не была уверена в том, что не променяю это на возможность прожить ту же жизнь, что и мои одноклассники. Цифры окружали меня, как рой навязчивых насекомых, и я никак не могла отмахнуться от них, чтобы посмотреть, что еще есть в мире, кроме них.
Я пребывала в меланхолическом настроении. Все учебники за первый семестр были прочитаны мной еще две недели назад, но мне не хотелось об этом говорить.
Я ведь и так заучка Констанция, зануда Констанция. И без того преподаватели бесконечно ставили меня в пример и называли юным дарованием. И я казалась самой себе обманщицей, потому что больше всего мне хотелось говорить о косметике и уходовых средствах для волос. И всегда получалось что-то вроде:
– Ты та самая Констанция, которая решила олимпиаду по физике для первокурсников в восьмом классе?
– Ну, я люблю запах кокоса и Лану дель Рэй.
Каждый раз мне нечего было сказать, мне хотелось встряхнуть того, кто спрашивает меня, сказать, что я такая же как он, ничем не отличаюсь. У меня те же проблемы и те же мечты, я люблю мороженое и не люблю красить ногти на ногах. Я так расстроилась от этих мыслей, что когда случайно увидела свое лицо, тут же отвела взгляд. Я обрадовалась, когда объявили мою станцию. Холод должен был меня взбодрить, от снижения температуры повысится тонус сосудов и мышц. Для легкомысленных платьев, которые я носила все лето и раннюю осень, было совсем не время, но я не могла с ними расстаться, даже если это означало, что придется кутаться в зимнюю куртку. Летнее платье, зимняя куртка. Поднимаясь по лестнице, я без радости обнаружила, что дождь зарядил снова. Я представила, как тепло дома, как вкусно пахнет пиццей, как играет музыка из комнаты родителей, и как я смогу, наконец, скинуть сапоги на каблуках и посмотреть телевизор. Эти образы придали мне сил, и я зашагала смелее. Все не так уж плохо, подумала я. Мне восемнадцать, мне не нужно красить волосы, я и так блондинка, я учусь на первом курсе Стокгольмского университета, и у меня повышенная стипендия. Я смогу смотреть на звезды, заниматься любимым делом и, может быть, однажды получу Нобелевскую премию. Мне не придется расставаться со школьными подружками, они ведь остаются в Стокгольме, а новые друзья в университете обязательно появятся. Моя жизнь вдруг засияла красками, и даже звездное небо, укрытое почти прозрачной пленкой облаков, казалось, ободряюще подмигнуло мне сотнями своих звездных глаз. Я напевала песенку, работая сама себе плеером, грела в карманах замерзшие руки, на которых блестели серебряные колечки. Наконец, показался мой дом. Одна из многих пятиэтажных коробочек, похожих на блоки в тетрисе смыкающиеся друг с другом. Фонарь рядом со скамейкой у дома не горел. Я этому не удивилась, лампочка снова, наверняка, перекочевала на кухню к соседям. Я жила на первом этаже, и это было здорово, иначе мама или папа давным-давно разбились бы, выпав из окна. Папа все равно пытался. Я поднялась по лестнице, смазывая носком ботинка следы мела, который раскрошил здесь какой-то малыш. Но как только я дошла до двери квартиры, от моего хорошего настроения не осталось и следа. Дверь была заперта.
Я побарабанила пальцами по двери, понажимала на звонок, но все это было пустое. Только опустившись на корточки, я заметила грязно-белый стикер, на котором было маминым почерком написано: "Мы в "Бернсе", Костуся, празднуем Хеллоуин! Ждем тебя там! Лада Вишневская". Я не могла себе представить, что мотивировало маму написать свою фамилию. Она думала, что я не соображу, кто такая Лада? Или что я решу, что это записка от какой-то другой женщины с тем же именем, называющей меня Костусей? Я пожалела, что не смогу позвонить маме и папе, но с другой стороны они бы не взяли трубку, наверняка были бы слишком увлечены праздником. Нужно было ехать в "Бернс". Правда, с тем же успехом родители могли находиться не в "Бернсе", а в рехабе для наркоманов. Опционально - думая, что они - в "Бернсе". Я скомкала записку и положила ее в карман. Если бы я рассказала кому-то о своей семье, могло бы создаться впечатление, что я их ненавижу. На самом деле я любила маму и папу, очень сильно. Они были чудесные, они во всем поддерживали меня и никогда не ограничивали, они интересовались моими делами, но не были навязчивыми. Они хотели, чтобы я была счастливой и делали для этого все, что могли.
Просто мои родители были безответственными наркоманами, целыми днями курили травку, пили и бездельничали. Ушедшее в историю поколение семидесятых, к которому они даже не принадлежали, могло ими гордиться. Мама и папа отрицали денежные отношения, но по счетам платить было необходимо, поэтому папа давал редкие концерты в андеграундных клубах, ностальгирующих по настоящей музыке. У папы был изумительный голос и совершенно кинематографически
Но, конечно, моя любовь несколько пошатнулась от того, что мне предстояло поздно вечером, по холоду и дождю, ехать в Берзели. Автобус не подходил долго, и я успела отчаяться, а когда он пришел, то обрызгал меня сделав мое розовое платье - серым. В автобусе было много туристов в легком подпитии, от них исходило веселье и ожидание радости. От меня, вероятно, нет. Я хорошо представила, что будет, если меня не пустят в клуб. Придется идти к Норе или Геде, признаваться, что родители развлекаются в клубе, а я забыла ключи или врать, что они уехали, в любом случае будет мучительно неловко.
К счастью, сегодня, в честь Хеллоуина в Бернс пускали всех. В очереди какой-то парень прижался ко мне, и я развернулась, чтобы сказать ему, что это невежливо, и увидела своего папу. Папа улыбнулся мне дежурной улыбкой, адресованной всем девушкам прежде, чем узнал. А потом быстро поднял руки затараторил:
– О, милаш, я не знал, что это ты! В мире много других женщин, я думал мы не встретимся в очереди!
Я густо покраснела и выставила руку вперед.
– Ключи, папа.
– Они у мамы, а папа потерял браслет, и ему придется снова стоять в очереди! Зато теперь мы вместе!
Папа обнял меня, и я поняла, что он под экстази. Папина синтетическая нежность и предельно быстрое сердцебиение, и огромные, даже в темноте, зрачки не оставляли в этом никаких сомнений.
– Ты только не подходи к сортиру. Там крокодил. Мама его убьет.
И тогда я поняла, что он не только под экстази.
– Ты считаешь, что маме можно принимать наркотики?
– Нет, но они делают ее счастливой. Тебе стоит легче относиться к жизни, дорогая!
– Мама такая тощая, что выглядит лет на восемнадцать, совсем как девочка, если она съест столько же, сколько ты, она умрет!
Папа улыбнулся своей красивой улыбкой, и его синие, идеальной формы глаза заблестели.
– Твой отец ответственный человек, он не позволяет маме есть больше наркотиков, чем она может.
А потом он вдруг округлил глаза, прижал палец к губам и зашептал:
– Тише говори про наркотики. Мы же обсуждаем наркотики! Наркотики нелегальны.
– Повтори это еще пару раз, папа, и ближайшие годы тебе не придется оплачивать квартиру.
– Милаш, ты чего насупилась?
– Ничего.
– У тебя плохое настроение, детка.
Он склонился ко мне и стал петь мне на ухо польский гимн. Я засмеялась, вспомнив, как это всегда поднимало мне настроение в детстве. Но потом я вспомнила, как сильно обижена и снова сморщила нос. Папа был смешной и очаровательный, но этим нельзя было искупить совершенно все обиды. Я была расстроена и разозлена.
И очень разочарована. Я, наконец, поняла насколько.
– Что случилось, милаш? Даже далекая Родина тебя не радует?
– Ты меня не радуешь.
– Но я тебя сделал, чтобы радовать, милаш!
Он снова обнял меня, и тогда я оттолкнула его. Я вдруг оказалась сама не своя и сделала то, что от себя не ожидала. Я закричала на него. Это было так нелепо, так отвратительно, я кричала на него и поняла, что плачу. Вела себя так ужасно, хотя вокруг нас было множество людей, не все из них трезвые.
– Потому что у меня сегодня день рожденья! День рожденья, папа! И все, что я просила - просто дождаться меня дома! Но вместо этого вы с мамой сбежали в клуб! А я должна была ехать сюда, чтобы забрать чертовы ключи!