Арлекин

Гамильтон Лорел Кей

— Ну, такие связи, пока они свежие, не очень крепки.

— Смелые слова, Коломбина, — ответил Жан-Клод, и его голос скользнул по моей коже.

Натэниел рядом со мной поежился. Я ощутила, как еще сотни две вампиров или больше среагировали на тот же голос. Один крикнул:

— Малькольм, спаси нас от этого развратника и его блудницы!

Я обернулась и нашла говорившего глазами — он протягивал Малькольму умоляющую руку. Сперва я разозлилась, а потом услышала его мысль и поняла его страх: его гетеросексуальное тело отреагировало на голос Жан-Клода. На голос, говоривший обычные слова; Жан-Клод даже ничего не делал — пока

что. Что бы почувствовала я, ощутив такое от вампирши?

Я вспомнила Белль Морт: она сделала куда больше, чем просто воздействовала на меня голосом. У меня краска бросилась в лицо, оно загорелось при мысли о ее теле, о ее руках на мне. Я чувствовала вкус ее губ, сладость ее помады. Шелк ее кожи пристал к моим пальцам, я их вытерла о кожу собственной куртки, чтобы сменить ощущение, но не помогло. Ощущение ее кожи было как паутина, которую нельзя стереть.

Натэниел попытался до меня дотронуться, но я отдернулась, качая головой, протягивая руки к ним ко всем и пятясь по проходу. Мне нужен был Ашер, или Жан-Клод, или кто-нибудь, кто лучше меня понимает ее силу. Может, это была всего лишь реакция на то, что она сделала со мной во сне, но на это рассчитывать нельзя было. Если она попробует меня подчинить, нужен рядом кто-то, кто поможет мне отбиваться.

Не знаю, поняла Коломбина, что происходит, или решила, что это ardeur, но явно она подумала, что это дыра, слабость. И снова она атаковала паству, и то, что она делала раньше, было всего лишь финтом, изображением попытки. Сейчас ее сила врезалась в массу вампиров подобно огненному мечу. Там, где он их касался, они вскрикивали, и метафизические узы, привязывающие их к Жан-Клоду и ко мне, сгорали. Как будто она перерезала их физически, и они не выдерживали.

Одна из отрезанных вампирш выскочила в проход и рухнула на четвереньки возле моих ног. Я не ощущала, что она чувствует, но явно ей было больно. Мужчина с выкаченными серыми глазами тянулся ко мне с криком:

— Мастер, спаси!

Он не Малькольму тянулся и не к Жан-Клоду, именно ко мне.

Я взяла его за руку, не успев даже подумать. Ладонь его была куда больше моей, она охватила мою руку, но он тут же перестал кричать — встал со скамьи и обернулся вокруг меня, будто своего последнего прибежища в этом мире. Я обняла его крепко, и ощущение Белль Морт исчезло, вытесненное реальным ощущением этих мышц. Девочка подползла ко мне, коснулась ноги — и тоже перестала кричать, обернувшись вокруг наших ног, этого неизвестного вампира и моих. Я знала теперь, как избавить их от боли, вернуть и снова сделать моими.

Я подняла голову к сероглазому — он наклонился надо мной, согнувшись в поясе. Я взяла его лицо в ладони, встала на цыпочки, нашла губами его рот и поцеловала. Губы у него были сухие, испуганные, нервные, но мне удалось сделать то, что никогда не получалось раньше: зачерпнуть из себя ardeur. Вдруг до меня дошло, будто свет зажегся: ardeur не обязан быть океаном. Достаточно одной капли дождя, чтобы губы смочить.

И эту каплю силы я вдохнула ему в губы, нашла оборванные куски там, где резанула Коломбина. Она резала с силой и болью, предупреждая и запугивая. Она показала пытку, пламя и уничтожение тем, кто ее отвергнет. Я предлагала поцелуй, любовь и нежность. Если бы я секунду назад не чувствовала силу Малькольма, у меня могло бы не получиться,

но его побуждения были так чисты и так самоотверженны, что ardeur будто научился новому вкусу. Я и предлагала им этот вкус, предлагала выбор, предлагала прохладную воду и безопасность — а она предлагала ужас и наказание. Она была угрозой, я — обещанием.

Я отвоевывала их обратно поцелуем и прикосновением. Они текли со скамей потоком, и я шла между ними. Дамиан и Натэниел шли со мной, помогали двигаться в толпе, там поцелуй, здесь прикосновение. Такая была мягкость в ardeur’е, какой никогда раньше я не ощущала, и сила Коломбины таяла под волной доброты. Волной прикосновений и целомудренных поцелуев. Мы спасем вас, мы снимем вашу боль. Ей следовало бы помнить, что люди отдают все, чем владеют, все, что представляют собой, только чтобы о них думали, заботились, чтобы избавили от страдания. Тем и заманивают секты: обещание доброй семьи, тем, как люди представляют себе любовь. Но любовь — не отсутствие страданий, любовь — это рука, которая тебя поддерживает, когда ты проходишь через них.

Коломбина завопила в досаде — и нарушила пакт. Она потянулась к Джованни, я ощутила, как она коснулась его — не руку почувствовала, но силу, которую она взяла. Та сила, которую мы оттесняли, внезапно прыгнула — будто огромная приливная волна вдруг воздвиглась против нас. Я повернулась и глянула вверх, будто там можно было что-то увидеть, но там ничего не было — и это ничто на меня обрушилось. Я оказалась в огненном водовороте. Каждый вздох был пыткой, смертью, но нельзя же не дышать. Сила обжигала горло, я пыталась вскрикнуть, но воздуха не было. Ничего не было, кроме боли.

Из боли родился голос:

— Я избавлю тебя от нее. Будь моей, и это прекратится.

Мысленно я ответила вызывающим воплем, но это была та боль, которая в конце концов тебя сломает. Ты просто скажешь да, кому угодно и на что угодно, лишь бы она прекратилась.

Отдаленно я ощущала под собой ковер на полу, знала, что извиваюсь на нем, но все ощущения забивала боль. Перед глазами дрожали полосы, мелькали образы, будто боль застилала и зрение. Чьи-то руки пытались меня удержать, но просто тело не могло лежать спокойно — это было бы слишком больно.

И снова голос в голове:

— Сдайся, и это будет так хорошо. Сдайся, сдайся. Это же все чужие, отдай их мне, Анита. Отдай.

Я даже не знала, кого это «их». Существовала только боль, и какой-то кусок сознания, который ей не поддавался. Будто все, что под кожей, горело и прожигало себе путь наружу.

Чьи-то руки меня удерживали на полу, и их было достаточно, чтобы я их чувствовала. Они были твердые, реальные, будто якорь в море боли. Руки, руки, настоящие, а это значит…

Свет, жгучий свет, солнце слепит глаза, и я горю.

Я заорала, что-то накрыло мне рот — губы, поцелуй, и за ним — сладкий мускусный запах леопарда. Леопард во мне встрепенулся навстречу этому запаху, и солнце было теплое, доброе, не жгучее. Я поднялась вместе со зверем Мики, две черные мохнатые твари заплясали вместе, закружились вверх, к свету. Боль свалилась шелухой, когда мне вспомнились мех и когти, зубы и мясо. Я не вампир на самом-то деле, нет во мне того, что она могла бы сжечь. Ее сила действует только на мертвых, а мне только что напомнили, насколько я жива.