Арминэ
Шрифт:
— Не хочу.
— Но почему же?
Я поднял на нее глаза:
— Сколько мне лет, Мец-майрик?
— Одиннадцать, — с недоумением ответила бабушка.
— А сколько Грантику?
— Девять.
— Тогда почему и мне и ему по одинаковой крынке мацуна?
Мец-майрик растерянно заморгала:
— А разве тебе этого мало?
— Мец-майрик, тут дело не в том, мало мне этого или много, — терпеливо разъяснял я, — дело тут вовсе не в количестве мацуна. Ты вот лучше скажи: кто из нас старший?
— Ну, ты…
— Если я старше, то, значит, мне, как старшему, полагается
— Да ведь тебе большую не съесть! — воскликнула бабушка. — В ней же больше литра!
— Нет, съем. Если Грантик съедает пол-литровую крынку, то я смогу литровую, — настаивал я.
Мец-майрик секунду или две смотрела на меня удивленными глазами, потом, махнув рукой, пошла в кладовку, принесла огромную крынку мацуна и поставила передо мной.
— На вот тебе большую крынку, но смотри: если не съешь — вылью тебе на голову, — сказала Мец-майрик и, подняв на плечо большой медный кувшин, пошла к роднику за водой.
Доказав свое несомненное старшинство, я с удовольствием придвинул к себе огромную посудину и стал с аппетитом есть мацун, чувствуя на себе взгляд Грантика, в котором — честное слово! — я прочел не то уважение, не то восхищение.
Грантик уже съел свой мацун и с любопытством смотрел на мое единоборство с огромной крынкой. Ибо это было настоящим единоборством: я с трудом глотал мацун и уже жалел, что пожадничал. А с другой стороны, я старший и, как вы уже несомненно заметили, не терпел, когда другие не хотели этого замечать.
— Ага, больше не влезает? — спросил Грантик насмешливо.
Положив ложку на стол, я с показным равнодушием пожал плечами, не удостоив его ответом.
— Давай ешь, а то Мец-майрик вернется и наденет тебе на голову крынку, — уже откровенно смеясь, сказал Грантик.
Этого еще не хватало! Чтобы мне, старшему, советовали, как поступать! Будто я сам не знаю!
— А зачем ей это делать, я и сам могу, — сказал я и вылил остатки мацуна себе на голову.
Грантик в изумлении открыл рот.
— Закрой рот, а то воробьи залетят, — сказал я.
— Ну и ну! — воскликнул Грантик.
Я сидел, чувствуя, как прохладный мацун льется мне за воротник, стекает по лицу вниз, прямо на грудь. Хотите — верьте, хотите — нет, но в такую жару, какая стояла в тот день, это было даже приятно. А если бы и нет, все равно я не показал бы виду перед таким пацаном, как мой младший брат! А в том, что я его поразил, можете не сомневаться: он так и сидел, словно лишился дара речи, до самого прихода бабушки.
Нужно ли мне рассказывать, как рассердилась Мец-майрик, когда, вернувшись с родника, увидела, что я сижу на деревянной тахте, облитый мацуном.
— Вай, негодный мальчишка! — напустилась она на меня. — Что это ты сделал со своей головой, а? Зачем налил на себя мацун? — кричала Мец-майрик, которая никогда раньше не повышала голоса. — Люди сейчас голодают, а ты что делаешь, негодный мальчишка!
Что верно, то верно, я об этом и не подумал. Мне стало не по себе, честное слово.
— А разве ты не сказала, что выльешь мне его на голову, если я не съем все? — стал я оправдываться. — Вот я и вылил… чтобы не трудиться тебе…
— Мало ли что я сказала, — продолжала
— А я не умею, — сказал я.
— Ничего, научишься.
И Мец-майрик принесла большой эмалированный таз с водой, поставила на табурет, рядом положила кусок мыла и строгим голосом сказала:
— Сейчас же сними рубашку и выстирай. А после, когда вода в казане нагреется, сам умоешься.
— Я тебе говорил? — засмеялся Грантик. — Я тебе говорил? Ха-ха-ха! — повторил он, приплясывая.
— То, что ты говорил, в одно ухо вошло, из другого вышло, понятно? — огрызнулся я.
Подумать только, он мне говорил! И, не обращая больше никакого внимания на братишку, я принялся стирать свою одежду.
Пахлеваны
— Пахлеваны! Пахлеваны приехали! — разнеслось в один из июльских воскресных дней, когда в село, поскрипывая, въехала арба с циркачами-канатоходцами.
— Мец-майрик, пахлеваны приехали! — заорал и я, пулей вылетев во двор. — Пошли скорей, они сейчас там, за виноградниками, на пустыре! Скорей, Мец-майрик!
Бабушка чесала во дворе шерсть для тюфяка.
— Да что ты говоришь, Геворг-джан! — оторвавшись от работы, воскликнула она. — Когда? Давно?
Бабушка поймала зазевавшегося цыпленка, сунула себе под мышку — и мы поспешили на пустырь.
Что тут было! Ну, кажется, все село сбежалось, чтобы поглядеть на пахлеванов.
На утоптанном, ровном пустыре пахлеваны врыли в землю два толстых суковатых бревна, а между ними на высоте трех метров туго натянули веревку. Чуть поодаль двое зурначей пронзительно дудели в зурну. Молодой пахлеван с усиками, в широченных атласных шароварах черного цвета, подпоясанных красным кушаком, с длинным шестом в руках, приплясывая, скользил по натянутой веревке. Под ним по кругу бегал бритоголовый яланчи-клоун, тоже в шароварах. Он бил в бубен, выкрикивая шуточные куплеты. Громкий смех и хлопки сельчан, стоявших плотным кольцом вокруг утоптанной площадки, сопровождали каждый куплет яланчи.
Мы с Мец-майрик пробрались в первые ряды. Я заметил в толпе лопоухого Тутуша и Вагана, моих приятелей. Задрав головы и разинув рот, они не спускали восхищенных глаз с пахлевана.
Через некоторое время прибежали и нани с моим братом Грантиком. Они стали рядом.
— Ух ты! — только и сказал Грантик, увидев кувыркавшегося в воздухе молодого пахлевана.
Вы бы посмотрели, что он выделывал! Едва касаясь ногами, обутыми в мягкие, из сыромятной кожи трехи, он то скользил по веревке, то кувыркался, переворачиваясь в воздухе. И все время с шестом в руках. И ни капельки не боялся упасть, честное слово! Даже когда ему закрывали глаза черной косынкой. Потом пахлеван насадил большое яблоко на острый конец шеста, а второй конец взял в зубы и, задрав голову и раскинув широко руки, заскользил по веревке. А яланчи из настоящего ружья пальнул в это яблоко, и оно разлетелось вдребезги.