Арминэ
Шрифт:
— Да! — ответила бабушка. Она казалась очень маленькой рядом с великаном мельником.
— А почему он такой бледный?
— Так ведь он недавно приехал из города! Они там все такие!
Пока пшеница под тяжелыми гремящими жерновами превращалась в коркот, я успел облазить всю мельницу. Однако спустя час или полтора Мец-майрик позвала меня: коркот был смолот и пора было возвращаться в село.
Когда мы возвращались с мельницы, нас столь же часто останавливали люди, как и по дороге туда. Солнце уже садилось за горы, когда мы наконец вернулись домой. На Дзорагет уже начали опускаться
Как только мы переступили порог, Мец-майрик обратилась ко мне:
— Геворг-джан, разожги огонь в очаге, а я пока буду просеивать коркот.
Я принялся разводить огонь в старом закопченном очаге, устроенном в виде остроконечного камина в левой, торцевой стене открытой веранды, а Мец-майрик при свете керосинового фонаря стала просеивать коркот: отделять крупный от мелкого.
Только я успел развести огонь в очаге, как на веранде, словно из-под земли, вырос лопоухий Тутуш. В руках он держал большую глиняную посуду.
— Тетушка Машок, — сказал он Мец-майрик, — мама просила одолжить немного коркота. — И не дожидаясь ответа, он протянул вперед свою посудину.
— Хорошо, давай сюда, — сказала Мец-майрик, до краев наполнив глиняную чашу.
После ухода Тутуша огонь весело запылал в очаге. Мец-майрик принесла казан — медный луженый котел с широким дном, — налила туда разбавленного молока и поставила на треножник над огнем. Когда голубоватое разведенное молоко стало медленно закипать в казане, калитка, стукнув, впустила во двор старого Авага — того самого, которого мы встретили по дороге на мельницу.
— Ахчи Машок, ты дома? — громко спросил он, поднимаясь на веранду.
— Да, Аваг-даи [7] , дома, — ответила Мец-майрик как можно громче, выходя из комнаты. — Присаживайся на тахту, гостем будешь.
— Некогда, Машок-джан, дома ждут голодные правнуки. Пришел за коркотом, может, поделишься с нами, а? — сказал он и протянул бабушке эмалированную чашу.
— Почему не поделюсь, конечно, поделюсь, — сказала она, доверху наполнив чашу коркотом.
Следом за дедушкой Авагом пришла за коркотом бабушкина подружка Сопан.
7
Аваг-даи — дядюшка Аваг (арм.).
Потом сын нашего другого соседа, Завен. Затем пришла жена Настоящего Мужчины — того самого, на чьем осле мы с бабушкой повезли на мельницу пшеницу. Затем Аник — помните? — ну та самая, у которой муж на фронте. Потом еще несколько человек, имен которых я не помнил, но хорошо знал их в лицо.
Когда наконец мы остались одни, я сказал бабушке:
— Мец-майрик, молоко выкипит в казане, скорей сыпь коркот.
— Коркота уже нет, — растерянно ответила бабушка.
— Как нет? — в изумлении спросил я.
— Так… Всё раздала… — виноватым тоном ответила Мец-майрик.
— А нам… нам почему не оставила? — Я чуть не плакал от обиды.
— Не знаю… — с грустью ответила
Я обалдело глядел на Мец-майрик: при чем тут Гитлер? Сама ведь раздала коркот, своими руками…
А она, повернувшись ко мне, сказала как ни в чем не бывало:
— Вот что, Геворг-джан, принеси миски, нальем молока, накрошим туда хлеба и будем ужинать.
Только я хотел войти в дом за мисками, как вдруг из темноты вынырнул Арам, соседский мальчишка. В руках он держал глиняную миску.
— Бабушка Машок! — закричал он, радостно улыбаясь. — Бабушка Машок! Папа прислал письмо! Он, оказывается, жив, только ранен и лежит в госпитале. Мама на радостях велела заколоть барашка и раздать мясо соседям и родственникам! Говорит, пусть все радуются вместе с нами. Вот я принес вашу долю, берите.
— Вай, свет глазам твоей матери, сынок! — воскликнула Мец-майрик, протягивая руку за бараниной. Потом повернулась ко мне и посмотрела долгим-долгим взглядом…
Карас
Все началось с этого треклятого глиняного кувшина, который нани, вычистив, выставила во дворе просушиться, чтобы к вечеру засолить в нем перец, огурцы и все такое. Знаете, огромный такой кувшин — их у нас в Армении называют карасами, — высотой с меня, с широким горлом, в которое, если захотеть, можно просунуть голову.
— Перец и огурцы, — сказала нани и легонько стукнула палкой по пузатому боку караса. — На зиму, — прибавила она, наклонив голову и с удовлетворением слушая мелодичный звон пустого караса, свидетельствующий, что он без единой трещинки. Потом погрозила мне и моему брату Грантику палкой — на всякий случай — и ушла.
Я пожал плечами. Жара так разморила меня и Грантика, что у нас пропала всякая охота не то чтобы проказничать, но даже просто двигаться.
— Привет! — сказал курчавый, как негр, Петрос, соседский мальчишка, возникнув рядом с нами будто из-под земли. Его дом стоял за невысокой каменной оградой, отделяющей владения нани от их двора. Он всегда тут как тут, едва только бабушка уйдет со двора. Ух и боялся же он ее! Как, впрочем, боялись и все окрестные мальчишки.
— Что это? — спросил он, кивнув на карас, прислоненный к каменной ограде.
Я промолчал, потому что терпеть не могу, когда задают праздные вопросы: ведь карас есть в каждом доме на селе.
— Карас, — ответил Грантик.
— И у нас такой есть, — сказал Петрос. — Только в сто раз больше вашего.
Это у него такая привычка была — хвастаться. Если верить ему, все у них в сто раз лучше, больше и красивее.
— А у нас он звенит, — сказал Грантик.
— Как звенит?
— Если ударить палкой. Вот послушай, — сказал Грантик и слегка ударил по глиняному боку.