Армия Гутэнтака
Шрифт:
Мужик опустился на корточки и заплакал.
– Не надо, - просил он, - пожалуйста. Я оформлюсь, вы подождите. Вы только не убивайте.
– Ты чего?
– не понял Миша, ласково теребя зеленый значок.
– Ну ради бога, пацан, не трогай!
– Какой я тебе пацан?
– брезгливо возмутился воспитанник.
– Это сын у тебя пацан. И ты тоже. Понял, нет?
Он подошел и ударил сидящего ногой в лицо. Тот повалился на землю, устланную желтизной и газетными лохмотьями, лицом вниз. Показался кровавый ручеек.
Сломана челюсть? Выбит глаз?
Молодого не интересовали
Он приблизился и схватил мужика за шкирку. Перевернул на спину. Стоял над ним, ноги вширь, глаза вниз. Нагнулся и прижал ствол ко лбу. Недобро усмехнулся:
– Отвечай.
– Нет.
– Чего нет, кого нет?
– рассмеялся он.
– Я не понимаю. Ты же был почти умный.
Подошел Гутэнтак, положил руку на плечо, мягко сказал:
– Ну его. Пойдем, Миш.
– Мы не пойдем, пока урод не ответит!
– заорал Миша.
– А если урод не ответит, я убью его.
Гутэнтак недовольно морщился.
– Мне приказать тебе?
– спросил он тихо.
– На хер тебе этот полудурок?
– взвился Михаил Шаунов.
– Ну прикажи, герой, прикажи. Ты же иерарх без двух пуговиц. Я подчинюсь. Я ведь тоже будущий куртозвон.
– Да какой я тебе приказчик, - вздохнул Гутэнтак.
– Делай что хочешь...
Поверженный дядька закрыл лицо руками: он не мог видеть двух богопацанов.
– Да пошли, конечно, - согласился Миша, пряча во внутренний карман пистолет.
– Пошли куда-нибудь. Пошли к простым бабам?
Это было совершенно особое развлечение: галантные школьмэны почитали за женщин только воспитанниц. Остальные, конечно - простые бабы. Сходить к ним едва ли не увлекательнее, чем оформить заурядного мужика.
Дело не в сексе.
Это отвязка. По Закону Империи граждане и пассионарии жили не в одной юрисдикции. В их кодексе тяжесть изнасилования обнулялась. Юридически вторжение в женщину каралось всего лишь занесением в карточку-5, если гражданка заявляла на пассионария. В обратном случае полагалось наказание плетью: за дискомфорт, который любая воспитанница могла легко пережить. Но надо хоть за что-то стегать их спины?
Удовольствие - в том, как все происходит. А вовсе не в том, что учащается дыхание и содрогается член (понятно, что подлинную любовь и нежность школьмэны искали по свою сторону Центра - там тебе и член, и дыхание...). Удовольствие в стороне мирян называлось оформить бабу.
Обычно это делали на виду.
Для этого шли в людное место. Лучше летом, но сгодится и в сегодняшний ветерок. Миша поднес запястье: без пяти одиннадцать.
Они бросили мужика валяться на желтомуте, пошли дворами. Натыкаясь на редких прохожих и подталкивая друг друга, вышли на проспект Труда, главную улицу полумиллионного города.
Пропустили троих, четвертая показалась ничего. Так говорил Гутэнтак. Ее отличали зеленая курташка и голубоглазая двадцатилетняя мордочка. Не красавица, но ничего. Куртка обтягивала, еле закрывая мини-юбку, а та еле закрывала колготки, совершенно не закрывавшие стройных ног...
– У нее ноги, - шептал Гутэнтак Михаилу Шаунову.
– И улыбается. Я обожаю, когда женщина улыбается. У нее лицо студентки, мирской студентки. Она не дура. Я счастлив, когда баба не дура. Я уже хочу ее.
Дурным голосом на перекрестке взревел пегий автомобиль. Зеленая курташка обернулась на рев. Из-за тополей к ней спешили двое.
– Воспитанная?
– на всякий случай спросил Гутэнтак.
Он был уверен, но мало ли.
– Я гражданка, - сказала она, предчувствуя почти все.
– Сто баков - и минет под памятником царя, - улыбчиво предложил Миша. Точнее, два минета. И двести баков. И не дури.
– Я пошла, отстаньте, - сказала она так робко, что стало ясно: никуда не пойдет. Рада уйти - не проститутка!
– но не уйдет. Откажется от минета, но никуда не денется. Не позовет на помощь, не ударит, не убежит - все это не то чтобы глупо, но не в ее силах. Юп вразвалочку бредет, и мирянин не уйдет.
За три года окучили население.
Первый период - шок. Второй - страх. Третьим наступала любовь. ("Чтоб когда-нибудь полюбили, для начала должны воспринять всерьез. Но серьезней всего относятся к тому, кто внушает страх", - мимолетные слова Ницше стали основой новой идеологии). Третьим наступала любовь. Пока не наступила. Для завершения требовалось двадцать лет, если мерить занудством официоза. Но оформленные знали, что нужно меньше.
Прошлой осенью они выполняли задание с намеком на плащ. Дали неделю. Спрашивалась концепция исторического развития. Нечто вроде Маркса, Ясперса, Шпенглера - философия такого пошиба считалась дешевой. Ее сдавали на куртку. Каждый обязан сесть и сложить кубики истории в согласии с заново отысканным смыслом. Если аргументация уступает классикам, экзамен пересдается. Восемьдесят щенков стали тойнби и ясперсами, данилевскими и леоньевыми, шпенглерами и гумилевыми, гегелями и марксами. А затем посмотрели вслед, высморкались, улыбнулись, пошли дальше. Любой из них превзошел этих взрослых людей. Потому что они - простые люди. И нет предела. Отсутствие предела легко осознается в семнадцать лет.
– Стоять, - спокойно и уверенно сказал Миша.
– У меня есть любимый человек, - призналась она.
– Вы понимаете?
Уже на грани слез, это видно. Она знала, что с птенцами Фиолетовой Рыси спорить нельзя, а плакать можно хоть с кем. Гутэнтак рассмеялся почти по-доброму.
– Он мудачишка, твой парень, - ласково сказал он.
– Хорошо, не хочешь баков - не надо. Шагаем отсюда.
Миша взял ее под руки, и они пошли.
Гутэнтак изучающе смотрел на ее ласковое лицо. Глаза, губы, чистая кожа. Наверняка студентка. Жаль, что девушка больше не улыбается. Впрочем, оформить бабу - это неприятная для них процедура...
Они отошли за невзрачные обрушенные ларьки.
Миша прижал девушку к темнокрасной стене, впился в губы. Руки расстегнули ей куртку. Юбка задралась вверх, ладони легли на бедра.
У нее останутся синяки, подумал Гутэнтак. Он смотрел на друга и блаженно щурился.
...В декабре темнеет рано, а заканчивается поздно.
– Получится, попробуй!
– рявкнул просветленный Валентин Юдин.
Удар.
Кирпич рухнул расколотыми половинками.
– Теперь ты!
– У меня сломана рука.