Армия Гутэнтака
Шрифт:
Время шло своим колесом. Однажды смешной растрепанный Гутэнтак пришел в полночь и подарил охапку пыльной литературы. Но остальные все-таки ждали его ошибок, пошептывались и поглаживали нунчаки.
Со временем не дождались. Конкин стал хулиганом-"оформителем", ходил в народ, повесил в своей комнате портрет первого консула. Читал запоем, шел на бриллиантовую медаль. Длинноногую Машу представлял готовой женой, а с Гутэнтаком глушил вискаря, пока оригинал не нацепил дурацкий малиновый крестик.
Когда Шаунов сгоряча назвал Конкина борцом за свободу,
...Кроме того, они учили пять иностранных и семнадцать экономических дисциплин.
Факультативно занимались алгеброй, геометрией, тригонометрией, высшей математикой, физикой, химией, биологией, музыкой, живописью, экологией, курагой, информатикой, дизайном, синергетикой, прикладной, шахматами, плаваньем и футболом. Недаром. Многие самовыражались. Допустим, Мария Сомова была с рождения сильна в квантовых процессах.
Магией и риторикой - отнюдь не факультативно.
Литературой занимались понятно как.
Историей - так же.
Указом актуал-консула они стали изучать этикет.
На практику поступали в "белые отряды" и ТНК, хотя некоторые предпочитали уйти в горы или просто объехать мир. За все платило несчастное государство: за Уолл Стрит, за амуницию, за Тибет.
Два десятка зевак смотрели, как он кончает. Член секундно замер и содрогнулся, выплескивая счастье на почерневший асфальт, еще и еще. Девица уткнула мордочку в ладони, ее никто не держал. Член обмяк, Михаил Шаунов застегнулся, пряча растерянность. Гутэнтак стоял в отдалении и блаженно смотрел в небо поверх голов.
Он видел золотистые нити и горизонт, дурных птиц и глаза смотрящего на нас Бога, стеклянный воздух и капельки мишиной спермы на ее ногах, на сером и на зеленом. Зеваки загомонили.
– Вот суки, - прошипел за кожаными спинами неизвестный.
Рассеянно улыбаясь, он расстегнул две пуговицы черной куртки.
– Вы все такие пушистые, - сказал он людям.
– Как маленькие добрые мыши. Или как домашние хомяки. Точно-точно, как хомяки.
Гутэнтак медленно достал "браунинг", повел им в устрашающем жесте и огрызнулся поверх голов.
Люди, пытаясь сохранить достоинство, затрусили прочь. Наплевавшие на достоинство рванули галопом. И как рванули! И как хрустально смеялся им вслед Михаил Владленович Шаунов!
– Ну ее, - сказал Гутэнтак, - ну их всех. Пошли отсюда. Побежали, мать!
Они отбежали метров на пятьдесят, остановились, начали гоняться за воробьями и задиристо пинать тополиный ствол. Словно маленькие. Оглянувшись, они увидели странное.
У темно-красной стены стояло трое невоспитанных пацанов. Это было видно по их одежде, по прическе, по лицам. Один из них держал зеленую курточку, другой бил ее по щекам. Третий расставил ноги на ширине плеч, держась за ширинку. А вот перестал держаться. Достал кастет, знать, передумал чего, переосмыслил.
– Чего это они?
– спросил Миша.
– Наверное, сдурели, - решил он.
– Вернемся?
По щекам лупил моложавый, лет двадцати. Его лицо казалось вытесанным учеником плотника. А если присмотреться, то неумелой тупицей, почти выгнанной плотником из учеников. Верх его головы закрывала черная шапочка.
– Что, проститутка, юпам даешь?
– приговаривал чурбачок.
– Купилась, дура, за их говно? А пацанам не дашь, юповская?
Миша подошел нахмуренно-озабоченным. Сзади разболтанной походкой огибал лужи Гутэнтак, насвистывая из Вольфанга Амадея Моцарта.
Шестеро глазок изучающе уставились на заляпанный полуплащ.
– Парни, вы неправы, - вздохнул Шаунов.
– Нет, клянусь, вы ошибаетесь на все сто. Поверьте мне, так не делается.
– Блядь, - сказал кто-то.
– Ваше поведение противно на небесах, - вздохнул он.
– А на земле оно хуже некуда.
– А твое поведение?
– со смесью ужаса и нахальства спросил кастетный.
– Мое поведение нормально, - пожал он плечами.
– Я не могу ошибаться и делать что-то не так. Разве вам по ящику не рассказывали?
Кастетный мялся. Черношап оттолкнул девчонку, та упала на газон.
– Ты кто такой?
– спросил он.
– Ты знаешь, кто я такой, - смиренно ответил Шаунов.
– А может, не знаешь. Скорее все-таки нет, но какая разница?
– Пошли выйдем, - сказал тот.
– Пошли во двор.
– Выйдем?
– удивился Шаунов.
– Мы на улице.
Гутэнтак по-прежнему видел серое небо и золотистые нити. Глаза Бога в упор смотрели на нас, но, что удивительно, мир казался им безразличным. Человечество им было до фонаря. И это ощущалось почти физически. Гутэнтак отвел взгляд, попробовал насвистывать из Бетховена. Не получалось.
Они стояли за бывшими ларьками, немного открываясь с левого фланга. Проходящие прохожие проходили как проходные пешки. Они шли так целеустремленно, как будто знали, что неминуемо пройдут в ферзи! Они шлепали в десяти шагах, поглощенные от макушки до пят собственной неотложностью. Серьезные все как один, без задоринки и смешинки.
– Давай в арку, - без задоринки и смешинки предложил третий.
– Отойдем, что ли?
– Давай на луну, - усмехнулся Шаунов.
– Не слабо?
– Боишься, пидор?
– змеино зашипел черношап.
– Я давно все понял про вас, говны сраные.
– Ну что ты понял?
– вздохнул Миша.
Он выхватил старенький ветеранский "кольт", выстрелил навскидку. Парню снесло мозг вместе с черной шапочкой.
– Уходите, - раздраженно сказал другим.
– Валите! Если мне понравится убивать, я стану маньяком. Но я не хочу. Ну?
..."Идеологическое высказывание типически отличается от онтологического и не может быть с ним смешиваемо, - писал Миша в мае.
– Идеология устраняется из философской картины мира изъятием понятия о ценностном ранжировании фактов, поскольку критерием ценности всегда выступает отношение факта к благу субъекта, что недопустимо в подлинно философской картине мира."