Армия теней

Кессель Жозеф

Человек рядом с Жербье нервно покачал своей курчавой головой.

–  Наконец, они меня арестовали. Во время допросов мне удалось увидеть детей. Дети сперва вообще меня не узнали. Я был грязным. У меня отросла недельная борода, и я был одет как бродяга. Когда я обнял их, они испугались. Они смотрели на мать в поисках спасения. Наконец, самая старшая, ей семь лет и она ходит в начальную школу для девочек, спросила меня:

–  Папа, это ведь не правда, что ты сделал что-то очень плохое против Маршала? В первый раз в жизни я не знал, что ответить этому ребенку. В классе их всех учили любить Маршала. А Маршал держал меня два года за решеткой в неоккупированной зоне, а когда в зону вошли немцы, он передал меня им. Я простил всех моих врагов. Но именно

из-за Маршала мне теперь очень трудно называть себя христианином.

Человек с живыми меланхоличными глазами, сидевший рядом с Жербье, начал говорить так быстро. что слова сливались друг с другом. Жербье задумался, не было ли это проявлением нетерпеливости, свойственной этой расе, или просто означало понимание того факта, что время уже поджимало.

–  Я раввин, - сказал сосед Жербье. - Раввин в большом городе. Так как я раввин, немцы включили меня в комитет, занимающийся идентификацией тех евреев, которые не хотели сами о себе заявлять. Вы слушаете? В комитете было пять человек: два немца, два французских католика и один французский иудей. Последним был я. Вы слушаете? Каждую неделю к нам приводили мужчин и женщин, которых подозревали в том, что они евреи. А мы должны были сказать, евреи они или нет. У еврея, а тем более у раввина, были лучшие шансы узнать своего единоверца, чем у первого встречного. Вы слушаете? Немцы, кончено , думали именно так. И они предупреждали меня. В первый раз, как только я скажу "нет", и если они проверят, и окажется, что на самом деле - "да", меня расстреляют. Вы слушаете? Но проблема была в том, что стоило бы мне сказать "да", как этих людей депортировали бы в Польшу на верную смерть. Прекрасная ситуация для раввина, не правда ли?..

Человек возле Жербье наклонил голову к плитке на полу с разрывающим сердце и почти виноватым выражением на лице. Он вздохнул:

–  Я всегда говорил только "нет". Вот поэтому я здесь...

Шестой смертник все время держал свою руку у левой стороны лица. У него не было одного глаза, и мясо с этой стороны выглядело так, будто глаз выжгли.

–  Я коммунист и сбежавший из тюрьмы, к тому же, - сказал он. - Когда я вернулся, то не нашел ни своей жены, ни сестры, ни их детей. Никто ничего не знал. Произошло вот что: моя сестра была замужем за депутатом от нашей партии. Он сидел в тюрьме. Сестра начала собирать деньги среди товарищей, чтобы послать ему посылки. Однажды она узнала, что жену другого депутата арестовали за такое же преступление. У моей сестры всегда были слабые нервы. Она потеряла голову. А так как она жила вместе с моей женой, то это безумие перекинулось и на нее. Они сбежали из дому, чтобы где-то спрятаться. Но идти им было некуда. Они всех боялись. И никому не хотели доставлять хлопот. Наконец, они нашли брошенный сарай в поле. Они выходили только ночью, чтобы поискать картошку, которую выкапывали из земли. И потом ели корни. Они месяцами жили без хлеба, без одежды, без мыла. И дети тоже. Двое моих и один - сестры. Когда мне, наконец, удалось найти их, ну и вид у них был, скажу я вам... Но сейчас у них все в порядке, они живут с несколькими товарищами.

Человек вдруг заскрипел зубами и простонал:

–  Проклятый глаз... как он болит...

Он глубоко вздохнул и продолжал странным бесстрастным тоном. - И никто не знает, что стало со мной. Гестапо так и не смогло опознать меня. Меня расстреляют под чужим именем.

Человек инстинктивно повернулся к Жербье, и другие последовали за ним. Жербье намеревался молчать. Он чувствовал, что внутренне не гармонировал со своими сокамерниками. Он ничего не мог им доверить. Но и они не любопытствовали по поводу его тайн.

Если они вопрошающе посмотрели на него, то это было простой вежливостью. Тем не менее, Жербье тоже заговорил:

–  Я не хочу бегать, очень скоро, - сказал он.

Никто ничего не понял. Жербье вспомнил, что все эти смертники были либо изолированными членами Сопротивления, либо чужаками в этом городе.

–  Здесь, - пояснил Жербье, -

они стреляют в бегущих узников из пулеметов. Я думаю, это что-то вроде тренировки... Кроме того, это еще и развлечение. Они разрешают вам бежать, вы бежите, пробегаете двадцать, тридцать метров. Потом, огонь... Это хорошее обучение стрельбе по движущейся цели. Я не хочу предоставлять им это удовольствие.

Жербье вытащил свою пачку сигарет и разделил три оставшиеся, разрезав на половинки.

–  Никто не побежит, - сказал студент.

–  Это все равно ничего не даст, - сказал крестьянин.

–  И это действительно потеря лица, - заметил землевладелец.

Кусок шлема, плоти и настороженного взгляда открыл окошко в двери. Немец прокричал несколько слов Жербье. - Он просит нас поторопиться с курением, - перевел Жербье. - За нами сейчас придут. Он тоже не хочет неприятностей.

–  Ты получишь столько неприятностей, сколько сможешь достать, - сказал коммунист, пожав плечами.

Студент совсем побледнел. Землевладелец перекрестился. Раввин начал читать псалмы на иврите.

–  В этот раз все серьезно, - сказал восемнадцатилетний бретонец.

Жербье улыбнулся своей полуулыбкой. Крестьянин медленно вытащил из-за уха сигарету...

Стрельбище

Центральная часть старых казарм соединялась со стрельбищем очень длинным коридором со сводчатым потолком. Семь приговоренных к смерти узников вошли в него один за другим, окруженные по бокам солдатами СС. Жербье оказался почти точно в середине колонны. Первым шел студент, а замыкал ряд крестьянин. Смертники передвигались медленно. У них все еще были кандалы на ногах. В коридоре не было окон. Электрические круглые лампы с регулярными промежутками наполняли его мрачноватым светом. Тени смертников и их вооруженных охранников образовали на его стенах гигантский колеблющийся эскорт. В гулкой тишине коридора шаги солдатских сапог издавали глубокий тяжелый звук, к которому добавлялся звон цепей и скрип кандалов смертников.

–  Получается какая-то симфония, - сказал про себя Жербье. - Если бы шеф мог ее услышать...

Жербье вспомнил выражение лица Люка Жарди, когда тот говорил о музыке. И его едва не ослепил образ этого лица в коридоре под сводчатым потолком. Звенели цепи. Скрипело железо.

–  Действительно любопытно, - подумал Жербье. - Наши кандалы заставили меня подумать о шефе. Но, прежде всего... возможно...

И внезапно Жербье сказал сам себе:

–  Я идиот.

Он только сейчас понял, что никакой образ и никакое ощущение в этот момент не смогут вернуть его к Люку Жарди каким-то неожиданным и неизбежно окольным путем.

–  Слово "любовь" имеет для меня значение только тогда, когда оно относится к шефу. Он значит для меня больше, чем все на свете, - сказал сам себе Жербье. Но тут же откуда-то изнутри получил ответ:

–  Больше, чем все на свете, но меньше, чем жизнь.

Тени танцевали, кандалы гремели.

–  Сен-Люка я люблю больше всего в жизни, но Сен-Люк может исчезнуть, а я все еще буду хотеть жить.

И я скоро умру... но я не боюсь. Невозможно не бояться, когда идешь на смерть... Это потому, что я слишком ограничен, слишком животное, чтобы поверить в это. Но если я не верю до последнего момента, до последней черты, то я никогда не умру... Вот так открытие! И как оно могло бы понравиться шефу... Я должен постичь его глубже... Я должен....

В этот миг вспыхнувшую было медитацию Жербье грубо оборвали. В первую минуту он сам не понял причину этой остановки. Затем он услышал песню, заполнившую собою весь гулкий коридор. Потом он узнал песню. "Марсельеза". Начал ее студент. Другие сразу же подхватили. У студента, раввина и рабочего были красивые голоса, полные и страстные. Именно их Жербье слышал лучше всех. Но он не хотел слушать их. Он хотел думать. Эти голоса мешали ему. И, прежде всего, он не хотел петь.

– "Марсельеза". Так всегда происходит в подобных ситуациях, - сказал про себя Жербье. На мгновение он снова смог улыбнуться своей полуулыбкой.