Артамошка Лузин
Шрифт:
С шумом поднялись испуганные утки. Злой и недовольный, пошел Чалык от озера. Вспомнил Саранчо. Опять взглянул на расписной лук, выбрал большую гладкоствольную лиственницу, срезал ножом кору в виде четырехугольника, отошел и пустил в цель первую стрелу. Взвилась стрела, пролетела мимо. Чалык изловчился и уже с третьей стрелы стал попадать в ствол дерева. Стрелы втыкались то выше, то ниже белого затеса.
Глаза Чалыка бегали, лицо горело, из-под шапки выбились черные пряди волос. Но вот стрела за стрелой стали метко втыкаться в белый затес. Чалык прижимал лук к груди, тяжело дышал. Переполненный радостью, со слезами на глазах, бормотал он горячие слова, прославляя хозяина чудесного лука, храброго охотника Саранчо.
Чалык спустился к озеру. Прошло немного времени, и он возвратился к чуму с добычей.
Артамошка заждался. Увидев Чалыка, он повеселел, подскочил к другу, дрожащими руками потрепал добычу:
— Уточки!..
— Еда человеку силу дает, — сказал Чалык и печально добавил: Славный Саранчо мяса не видит, живот его всегда пустой… Эту утку ему дадим. — Он взял большого селезня и бросил в огонь.
Артамошка удивленно смотрел, как пламя пожирало добычу.
Заметив это, Чалык пояснил:
— Надо так, чтоб худо не было…
Артамошка сидел неподвижно и молчал, а Чалык ловко работал своим охотничьим ножом. Он быстро отрубил уткам головки, каждую головку бережно завернул в широкий листок лопуха и отнес в кусты. Он твердо помнил слова отца: «Голову добычи в лес прячь, из головы новая добыча вырастет». Чалык верил в эти слова и всегда строго выполнял охотничий обычай. Он разрезал задки уткам и выбросил потроха. Потом подошел к старой сосне, поковырял ногой около корней, взял в руки горсть золотистой глины:
— Это, однако, ладная будет…
Он сделал тут же небольшую ямку, в которой намесил глину. Вязкой глиной густо облепил всех уток. Артамошка удивленно моргал глазами. Когда все утки были облеплены глиной, Чалык закопал их в раскаленную золу костра, а сверху-набросал сухих веток и, поджав под себя ноги, сел у костра.
Яркое утреннее солнце светило над тайгой. Птицы чиликали и перекликались, деревья качали своими зелеными вершинами. Тайга проснулась от тяжелого сна и, сияющая, нарядная, цвела пестрым ковром. Чалык мерно раскачивался и пел тоненьким голосом.
Артамошка тихо спросил:
— Про кого такая песня?
Чалык удивился:
— Глаза мои видят — я пою; уши мои слышат — я пою; руки мои делают — я пою. Все так поют!
Чалык пел:
Утреннее солнце греет, Тело мое говорит: спасибо. Огонь горит, еду вкусную готовя. Отдам перья огню, кости выброшу, Мясо уток в животе спрячу.Чалык взял палочку, разрыл золу, постучал по глиняным уткам. Звук был глухой. Он подбросил в огонь дров.
Посмотрев на Артамошку, заговорил:
— Этот день тропу большую искать будем, следы оленя найдем. Следы оленя всегда к чуму ведут.
Артамошка спросил:
— Далеко это будет?
— Однако, далеко. Однако, близко.
Оба вздохнули. Артамошка не находил места: от запаха жареной утки кружилась голова.
Чалык вновь постучал палочкой по глиняным уткам. Звук был резкий, звонкий. Он разрыл золу и вытащил четыре темно-серых слитка. Обухом ножа он ловко расколол один слиток пополам. Разлился сладко-душистый запах жареного мяса. Перья утки прилипли и запеклись на глиняной корке, а розовое, чистое мясо утки зажарилось в собственном соку и дышало свежим ароматом самого тонкого кушанья. Чалык ткнул пальцем, облизал его:
— Хой! Шибко сладко!
Он подал другу горячий слиток.
Никогда в жизни Артамошка не ел такого вкусного мяса, хотя оно жарилось без соли. Он обгладывал каждую косточку, торопливо совал в рот нежные горячие куски.
В полдень друзья отправились в путь.
Было жарко и душно. Густой пар валил от земли, пахло прелью, сыростью, травами. Артамошка на ходу схватывал огненно-красные глазки костяники и глотал их. Чалык шел, впиваясь глазами в следы звериной тропы.
Вновь кончился день, упало за горы солнце. Опять на смену ему выплыла бледная луна, и снова друзья ночевали в маленьком чуме, поставленном ими у отвесной серой скалы.
Много дней ходили они по тайге, но на следы человека или оленя так и не наткнулись. Одежда Артамошки превращалась в лохмотья. Острые иглы боярышника, сухие сучья лиственниц, непроходимые заросли горного кустарника изодрали его одежду, в кровь исцарапали тело, и Чалык все чаще и чаще слышал, как стонал его друг от нестерпимой боли. Старые сапоги Артамошки разлетелись в клочья, и он с большим трудом пробирался по таежным тропам, каменистым россыпям, топким болотам. Наконец, обессиленный, с окровавленными ногами, он остановился, сел на сухую валежину, тихо всхлипнул:
— Сил нету. Окровянил ноги, не могу идти…
Глаза Чалыка потухли, большое горе придавило его к земле. Он в сотый раз твердил слова отца: «Сам помирай — друга спасай…» Чалык сел рядом с Артамошкой, печально заглядывал ему в глаза:
— Обутки надо, бери мои.
— Нет, — отказался Артамошка, — я в тайге не гож! — и опустил голову.
Чалык задумался, дергал свою косичку, морщил лоб. Потом вытащил из кожаного мешка деревянного божка и забормотал что-то, прижимая его то к уху, то к груди, то к щеке.
Сайба
Чалык внимательно осматривал местность. По солнцу, по деревьям, по течению рек умел он определять путь. Но на этот раз изменили глаза, изменила память. К полудню они зашли в непроходимые каменистые россыпи и буреломы. Серые, обросшие столетними мхами камни громоздились неприступными крепостями, где-то глубоко под землей плескался ручей, стволы повалившихся деревьев преграждали путь.
— Худое место! Даже птицы не залетают сюда — боятся, — сказал Чалык.
Артамошка посмотрел на друга печальными глазами.