Артековский закал

Диброва Алексей

В небольшом деревянном домике знакомой мне старушки было тепло и по-домашнему уютно. Чисто вымытый пол был устлан домашними ковриками, на стенах висело множество фотографий. На окнах белели занавески. Бабушка пригласила к чаю, но Гурий Григорьевич поблагодарил, — он торопился на совещание. Когда остались вдвоём, бабушка заставила выпить меня чашку горячего чая, сама тоже подсела к столу.

— А где же твой дом, сынок? — прихлёбывая чай, спросила она.

— На Украине, в Полтавской области.

— Кто же есть дома?

— Не знаю, кто сейчас, а оставлял перед отъездом всех: отца, мать, двух братьев.

— Проклятые супостаты почти всю Украину заграбастали. Отступают наши. Видел, сколько войска стоит в станице? Измученные все, худущие, а злые, как осы.

Она помолчала немного, будто что-то вспоминала.

— Где-то и мои два сына на фронте воюют. Один хоть весточку прислал из-под Ленинграда, а старшего — с самого начала не слыхать, — и она показала на фотографию. Оттуда смотрело мужественное лицо военного лётчика в звании лейтенанта.

— Так и тоскую одна в надежде, что когда-нибудь возвратятся мои сыночки.

— А где же ваш муж?

— Давно уж его нет, погиб в гражданскую под Царицыном, а я с двумя малыми детьми осталась, намаялась с ними, пока на ноги поставила. Вырастила, выучила, невесток ожидала, а их перед войной одного за другим взяли в армию, и там учились оба, а теперь вот воюют.

— Ничего, бабушка, не тоскуйте, не плачьте, вот скоро разобьют ваши сыновья немчуру и приедут в гости. Будут вот так с вами чай пить и вспоминать о прошлом.

— Если бы так, дай-то Бог… — твердила старуха, смахивая со щеки горькие материнские слёзы.

Осенний вечер быстро окутал землю сумерками, а Гурия Григорьевича всё не было.

Моросил мелкий дождик, рваные облака клочьями низко плыли над землёй. Я несколько раз выходил к лошадям, посматривал на улицу, а потом медленно пошёл к зданию, где шло совещание. Дом был освещён, в занавешенных окнах мелькали тени. «Наверно, закончилось совещание», — подумал я и быстро пошёл назад. Но прошёл добрый час, пока пришёл Ястребов.

— Налейте, пожалуйста, Тимофеевна, чайку! — попросил он, и устало опустился на стул.

— Что задумался, Григорьевич, устал, небось? — спросила участливо хозяйка, ставя перед ним чай и варенье.

— Дела, дела, мамаша!

— Плохи дела? — насторожилась хозяйка.

— Есть разные, но больше — плохие, — и он принялся за чай.

— Как же мы доедем домой, товарищ водитель? — спросил он, устраиваясь на повозке.

— Доедем, если не заблудимся, — выразил я свои сомнения.

— А ты умеешь разве блудить?

— Не приходилось, да ночью я никуда далеко и не ездил.

— Это у тебя получается, как у того мужика-кровельщика: укрывает он избу, а его сосед и спрашивает: «Что, укрыл, говоришь?». «Да, — отвечает он, — правда твоя — что укрыл, то укрыл!». «Так не течёт, говоришь?» — снова тот спрашивает его. «Да, верно — что не течёт, так не течёт!». «Так ведь дождя-то не было!». «Верно, говоришь, — что не было, то не было!».

Меня рассмешила эта простая житейская шутка.

Лошади, будто понимая опасение взрослых, сами держались дороги, — она была хорошо им знакома, не один раз приезжали они в станицу с разными ездоками по разным делам.

— Что ж, Алексей, придётся тебе скоро разлучаться с лошадками, — заговорил после паузы Ястребов.

— Почему? — удивился я.

— Будем переезжать на новое место.

— А куда?

— Пока точно неизвестно, маршрут снова к Сталинграду, а там — дальше, по-видимому, в Среднюю Азию.

— Значит, снова в путь, — промолвил я в раздумье.

Больше за всю дорогу мы ни о чём не разговаривали, каждый занятый своими мыслями, роящимися в голове под умеренное шлёпанье копыт Рыжика и Буланки. С дороги они не сбились.

ТРУДНЫЙ ПУТЬ

Нужно запасаться верою в себя, в свои силы, а эта вера достигается преодолением препятствий, воспитанием воли, «тренировкой» её.

М. Горький.

Лагерь начал готовиться к отъезду: запаковывали вещи, отвозили их на станцию. Никто не сидел без дела, младшие помогали старшим. Седьмого ноября 1941 года артековцы отпраздновали 24-ю годовщину Великого Октября, а на следующий день ребята попрощались с гостеприимными донскими берегами и на последнем пароходе уехали в город Калач. В лагере осталась небольшая группа для окончательного решения хозяйственных вопросов: три артековца — Юра Мельников, Вася Заблоцкий и я, старший вожатый Володя Дорохин и завхоз Карпенко. Днём мы собирали по лагерю оставшийся инвентарь, мебель, отвозили в станицу Суворовскую или на подсобное хозяйство, а вечерами собирались в одной комнате, где поставили чугунную «буржуйку», на которой готовили пищу и отдыхали в тепле после дневных забот.

Зима легла рано, после отъезда Артека по Дону пошёл лёд и через несколько дней река замёрзла. Земля опушилась белым инеем, ударили ранние морозы.

Одеты мы остались по-летнему: лагерь не успел получить зимней одежды. Нам выдали голубые фланелевые костюмы, куртки были хорошие, а брюки — короткие, они едва закрывали колени. Обувь была и того хуже — резиновые сапоги — «холодильники». Более всего соответствовали сезону тёплые фуфайки. А вот головные уборки никак не гармонировали с нашими костюмами и, особенно, с зимней стужей: белые артековские бескозырки с надписью на ленточке — «Артек».

Вася распорол свой домашний портфель, с которым приехал в Артек, и по вечерам шил себе шапку, которая скорее напоминала купальный шлем. Портфель был небольшой, поэтому шапка получилась тесноватая.

Юра посмеивался над товарищем:

— Ты напрасно распорол портфель, — серьёзным тоном говорил он Васе, — оторвал бы ручку — одевай и носи на здоровье. А можно и с ручкой носить, даже удобнее: приподнял за ручку и снял шляпенцию!

Поневоле мне с Юрой приходилось форсить в бескозырках, иного выхода у нас не было.