Артековский закал
Шрифт:
Получал письма и от брата. Он писал, что находится в Москве, учится в сержантской школе, а скоро снова пойдёт на фронт. Только от мамы не было никаких сообщений. Она осталась дома с младшим братишкой. Постоянно беспокоила мысль: живы ли они там? Эта постоянная мысль угнетала своей неизвестностью, безысходностью, злила беспомощность в оказании какой-либо помощи дорогим людям…
В конце августа пришёл ответ из московского вуза, куда я посылал документы. Меня не допустили к экзаменам всего лишь по той причине, что окончил я девять классов
Документы возвратились, и я привык к мысли, что снова буду продолжать учиться в десятом классе, а после окончания вновь попытаюсь поступать в МАИ.
Артековцы снова готовились к школе: получали новые костюмы, обувь. Перед началом школы мы прекратили ходить на работу и приводили себя в порядок. В напряжённом ритме работали теперь баня и парикмахерская.
Продолжалась война, материальные ресурсы страны шли на обеспечение потребностей фронта, а мы получили новые тетради, учебники, одежду. Пусть всего этого было недостаточно, но всё же мы чувствовали постоянную заботу об артековцах.
Снова первого октября потекли ручейки артековцев в школу. Все ребята летом отдохнули, набрались сил, и теперь с радостным настроением приступали к учёбе — наисложнейшему виду трудовой деятельности. Спустя несколько дней меня позвали к начальнику лагеря. Помню, разговор происходил после завтрака, у входных дверей корпуса:
— Ну, что, полтавчанин, — домой скоро поедешь?
— Да, наверное, скоро, слышал недавно по радио об освобождении Полтавы и ряда районных центров, в том числе и Лохвицы.
— Вот видишь, для тебя наша армия как старается, — улыбнулся Гурий Григорьевич. И в упор спросил: — А хочешь домой?
— Ну, что за вопрос, Гурий Григорьевич, — кто же не мечтает о доме!
— У тебя есть возможность поехать домой раньше, чем кому-либо.
— Каким образом?
— Есть решение крайкома комсомола о направлении в освобождённые районы Украины комсомольцев, живущих в данное время здесь, в Алтайском крае. Если имеешь желание работать на комсомольской работе в своей области, то мы дадим рекомендацию, и после её утверждения высшими инстанциями получишь соответствующие документы и погоняй домой!
— Согласен, хоть сейчас! — обрадовался я.
— Ну и хорошо! А я, было, думал, что снова откажешься, как тогда, когда не захотел вожатым.
— Тогда было другое дело…
— Вот и хорошо, договорились! — похлопал он меня по плечу. — Будем рекомендовать тебя для работы на Полтавщине. Жди!
— Большое спасибо!
У меня словно крылья выросли! Поделился с ребятами своей радостью, а они от души завидовали мне, будто я уже еду домой.
Отцу я сразу же написал письмо и тоже поделился приятной перспективой.
…Представлял, как пройду улицами родной Лохвицы, как встретят родные — мама и братишка. Рисовал в воображении картины разрушенного хозяйства области, предстоящую комсомольскую деятельность. Трудностей, конечно, не боялся,
Но время проходило, а меня никто не беспокоил. При встрече с Ястребовым я выжидающе смотрел ему в глаза, а он, понимая моё состояние, молча разводил руками.
А багряная осень властно шагала по взгорьям. Снова горы радовали взор своей чарующей красой, нежными оттенками: на их громадной панораме осень-художница умело накладывала яркие, нежные краски — берёзы стояли в жёлтом наряде, клёны сбрасывали красные листья, вербы оставались зелёными, а хвойные породы, словно ещё сильнее потемнели.
Помню, залюбовавшись разноцветьем убранства гор, мы поспорили — смог ли бы Левитан воссоздать эту красу на полотне?
На удивительную гамму цветов можно было смотреть часами, но не всегда было свободное время. После трёх уроков мы бежали на картофельное поле и заготавливали для зимы картофель, сортировали и прятали в новое хранилище.
После полевых работ мы пошли на заготовку дров. Рубили в горах толстые сосны и ели, обрубали ветки, сучья, и лошади тащили брёвна к дороге, а часть распиленного леса шла сплавом по реке.
Вечерами готовили концерт к двадцать шестой годовщине Октябрьской революции: хор разучивал новые песни, оркестр тоже готовил новый репертуар, в красном уголке тренировались танцоры, а Женя Чебан учила любимые ею стихи Маяковского, которые только ей удавалось продекламировать в нужном стиле.
Я не знал, буду ли в лагере на празднике, так как ожидал повестку из военкомата. Ещё летом артековцев, кому исполнилось семнадцать, вызвали в военкомат, и мы стали призывниками.
Помню, как в райцентре — Смоленском — нас повели в парикмахерскую, и всех — «под Котовского». Почему-то было жаль каштановых прядей, падавших на колени. На следующий день в лагере каждый, даже малыши, старались щёлкнуть по стриженой голове. Утром я ещё был в постели, когда девушки вошли без стеснения в палату, сорвали с головы одеяло и разбудили меня:
— А ну, солдатик, покажи свою стриженую макушку!
Такие же любезности оказывали Мише Фаторному, Бене Некрашиус и Натану Остроленко. Володю Аас тоже вызывали в военкомат, но ему сказали, что призовут немного позже, и он будет служить в эстонском корпусе. Теперь же мы ожидали со дня на день вызова насовсем.
О Мише Фаторном скажу несколько слов: после поражения молнией он чувствовал себя плохо. Здесь, в Белокурихе, он регулярно принимал радоновые ванны, стал понемногу делать утреннюю гимнастику и здоровье постепенно улучшилось: спокойным стал сон, появился аппетит, меньше беспокоили конвульсии мышц шеи. Миша стал заметно исправляться, и его вместе с нами признали годным к строевой службе.