Артур и Джордж

Барнс Джулиан Патрик

Затем есть жизнь Конан Дойля, которая тоже складывается прекрасно. Он слишком профессионален и слишком энергичен, чтобы страдать от писательского бесплодия больше одного-двух дней. Он определяет сюжет, собирает необходимый материал и планирует его, а затем пишет. Обязанности писателя ему абсолютно ясны: истории, во-первых, должны быть доступны для понимания, во-вторых, интересны, а в-третьих, умны. Он знает свои способности, а также знает, что в конечном счете читатель — король. Вот почему мистер Шерлок Холмс был возвращен к жизни, получил дозволение спастись из Рейхенбахского водопада благодаря владению приемами экзотической японской борьбы и способности карабкаться вверх по отвесным скалистым обрывам.

Если американцы настойчиво предлагают пять тысяч долларов за всего лишь полдюжины новых рассказов — и в обмен только на американские права, — что остается доктору Конан Дойлю, как не сдаться и позволить приковать себя к сыщику-консультанту на обозримое будущее? А этот субъект обеспечил и другие награды: Эдинбургский университет сделал его почетным доктором литературы. Возможно, ему никогда не стать таким великим, как Киплинг, но когда он шел в парадном строе по городу своего рождения, в академической мантии, он ощущал себя свободно — и несравненно больше, должен он был признать, чем в причудливом одеянии заместителя лорда-лейтенанта Суррея.

И, наконец, его четвертая жизнь, в которой он не Артур, не сэр Артур, не доктор Конан Дойль, жизнь, в которой имя значения не имеет, как и богатство, и ранг, и внешние успехи, и панцирь телесной оболочки, — мир духа. Ощущение, что он был рожден для чего-то другого, возрастает с каждым годом. Это нелегко и никогда не будет легким. Совсем не то, что подписаться под какой-нибудь из утвердившихся религий. Это новое, и опасное, и абсолютно важное. Если бы вы приняли индуизм, общество сочло бы это эксцентричностью, а не помешательством. Но если вы готовы распахнуть себя миру спиритизма, то приготовьтесь терпеть шуточки и дешевые парадоксы, с помощью которых пресса сбивает публику с толку. Однако что такое невежественные насмешники и любители дешевых сарказмов и дешевые газетные писаки в сопоставлении с Круксом, и Майерсом, и Лоджем, и Альфредом Расселом Уоллесом?

Наука возглавляет путь и оставляет скептиков ни с чем, как бывало всегда. Ну кто бы поверил в радиоволны? Кто бы поверил в рентгеновские лучи? Кто бы поверил в аргон, и гелий, и ксенон, открытые в последние годы? Невидимое и неосязаемое, скрытое под поверхностью реального, прямо под кожей сущего, все чаще обретает видимость и осязаемость. Мир и его подслеповатые обитатели наконец-то начинают учиться видеть.

Возьмите Крукса. Что говорит Крукс? «Это невероятно, но истинно». Человек, чьи труды в области физики и химии всюду вызывают восхищение своей точностью и неопровержимостью. Человек, открывший таллий, потративший годы на изучение свойств инертных газов и редкоземельных элементов. Кто может лучше судить об этом столь же скрытом мире, этой новой территории, недоступной более неповоротливым умам и кабинетным душам? Невероятно, но истинно.

А затем Туи умирает. Прошло тринадцать лет, как она заболела, девять, как он встретил Джин. Теперь, весной 1906 года, она начинает впадать в легкий бред. Сэр Дуглас Пауэлл сразу же рядом; более бледный, более облыселый, но все еще обходительнейший вестник смерти. На этот раз шансов на отсрочку нет, и Артуру следует приготовиться к тому, что было предречено давным-давно. Начинается бдение. Грохочущий монорельс «Под сенью» отключен. Стрельбище закрыто, теннисная сетка убрана на весь сезон. Туи по-прежнему не испытывает боли и остается безмятежной по мере того, как весенние цветы в ее комнате сменяются цветами начала лета. Мало-помалу периоды бреда все удлиняются, туберкула проникла в ее мозг: левая сторона ее тела и половина лица частично парализованы, «О подражании Христу» лежит нераскрытое; Артур постоянно при ней.

До самого конца его она узнает. Она говорит «да благословит тебя Бог» и «благодарю тебя, милый», а когда он поднимает ее повыше,

она шепчет «вот-вот, в самый раз». Когда июнь переходит в июль, она, несомненно, при смерти. В тот самый день Артур рядом с ней; Мэри и Кингсли наблюдают в неловком страхе, их смущает парализованное лицо матери. Они ждут в молчании. В три утра Туи умирает, держа руку Артура. Ей сорок девять, Артуру сорок семь. После ее смерти он почти все время у нее в комнате. Стоит возле ее тела, говоря себе, что сделал все, от него зависевшее. Он также знает, что сброшенная оболочка, уложенная в кровати, совсем не все, что остается от Туи. Это белое и восковое нечто всего лишь то, что она оставила позади себя.

В следующие дни Артур под лихорадочной экзальтацией удрученности горем ощущает неколебимое чувство исполненного долга. Туи погребена как леди Дойль под мраморным крестом в Грейшоте. Соболезнования поступают от великих и от малых, от короля и от горничной, от его собратьев-писателей и от его читателей в разных уголках мира, из лондонских клубов и из аванпостов Империи. Поначалу Артур растроган и польщен выражениями сочувствия, а затем, когда они все продолжаются и продолжаются, начинает испытывать нарастающую тревогу. Что такого он, в сущности, сделал, чтобы заслужить подобную сочувственность, не говоря уж о кроющихся за ней предположениях.

Эти выражения искреннего чувства принуждают его ощущать себя лицемером. Туи была кротчайшей подругой, какую вообще мог бы обрести мужчина. Он вспоминает, как показывал ей военные трофеи на эспланаде Кларенс; он видит ее с морским сухарем в продовольственном складе; он вальсирует с ней вокруг кухонного стола; он увлекает ее в морозную Вену; он подтыкает ее одеяло в Давосе и машет рукой фигуре в шезлонге на террасе египетского отеля перед тем, как послать клюшкой мяч через пески в сторону ближайшей пирамиды. Он помнит ее улыбку и ее доброту; но кроме того, он помнит, что уже много лет он не мог бы, положа руку на сердце, поклясться, что любит ее. И не просто с тех пор, как появилась Джин, но еще раньше. Он любил ее, как только может любить мужчина, при условии, что он ее не любил.

Он знает, что ему следует провести следующие дни и недели с детьми, поскольку так поступает горюющий родитель. Кингсли тринадцать, а Мэри семнадцать — возрасты, которые теперь вызывают у него изумление. Какую-то часть в нем заморозило время на том дне и годе, когда он встретил Джин, на том дне, когда его сердце обрело полноту жизни, а также погрузилось в анабиоз. Ему надо привыкнуть к мысли, что его дети скоро станут взрослыми.

Если ему требуется какая-то дополнительная проверка, то он вскоре получает ее от Мэри. За чаем через несколько дней после похорон Мэри говорит ему пугающе взрослым голосом:

— Папа, когда мама умирала, она сказала, что вы снова женитесь.

Артур чуть не давится кексом. Он чувствует, как краска заливает ему щеки, в груди щемит; возможно, это сердечный припадок, которого он полуожидал.

— Она так сказала, черт возьми? — Ему Туи, разумеется, ничего подобного не говорила.

— Да. Нет, не совсем. То, что она сказала… — и Мэри умолкает, а ее отец ощущает какофонию в голове, трясение нутра, — …сказала она, чтобы я не была потрясена, если вы снова женитесь, потому что она хотела бы этого для вас.

Артур не знает, что и думать. Устроена ли ему ловушка? Или никакой ловушки нет и в помине? Значит, Туи все-таки подозревала? И доверилась дочери? Было ли это сказано вообще, или подразумевалось что-то конкретное?

Последние девять лет ему пришлось натерпеться столько чертовских неясностей, и он сомневается, хватит ли у него сил выдержать новые.

— И она… — Артур пытается придать своему тону шутливость, хотя и понимает, что это абсолютно не подходящий тон, — и она имела в виду какую-то определенную кандидатуру?