Артур и Джордж
Шрифт:
— Папа! — Мэри явно шокирована не только тоном, но и самой идеей. Разговор переходит на более безопасные темы. Но остается с Артуром все последующие дни, когда он относит цветы на могилу Туи, когда стоит растерянный в ее комнате, когда держится подальше от своего письменного стола и когда обнаруживает, что не может взять в руки продолжающие приходить письма с соболезнованиями, письма искреннего чувства. Он потратил девять лет, оберегая Туи от возможности узнать о существовании Джин, девять лет в попытках не допустить, чтобы она хотя бы на минуту почувствовала себя несчастной. Но может быть, эти два желания не… — и были такими всегда — несовместимы. Он с готовностью соглашается, что женщины — не его область. Знает ли женщина, что вы в нее влюблены? Он полагает, что да. Он верит, что да, он знает, что да, так как именно это
Ум Артура — и сильный, и бескомпромиссный — исследует эту ситуацию глубже. У его разговора с Мэри есть еще последствия, кроме замеченных им сразу. Смерть Туи, понимает он теперь, не положит конец его обманам. Нельзя допустить, чтобы Мэри узнала, что он любил Джин все последние девять лет. И тем более Кингсли. Ведь утверждают, что мальчики часто даже еще сильнее, чем девочки, переживают то, как их мать оказалась преданной.
Он прикидывает, как выбрать подходящий момент, подбирает слова, затем откашливается и пытается говорить так… как?., так, словно сам едва способен верить тому, что собрался сказать.
«Мэри, милая, ты знаешь, что сказала твоя мать перед смертью? О возможности, что я когда-нибудь женюсь во второй раз. Ну так я должен сообщить тебе, что, к моему собственному немалому изумлению, она, видимо, оказалась права».
И он действительно скажет что-то подобное? А если да, то когда? До истечения года? Нет, конечно, нет. Но в следующем… или еще год спустя? Как быстро горюющему вдовцу дозволено вновь влюбиться? Он знает, как общество относится к подобному, но что чувствуют дети и, главное, его дети?
А затем он воображает вопросы Мэри. Кто она, папа? О, мисс Леки. Я познакомилась с ней, когда была еще совсем маленькой, так ведь? А потом мы постоянно встречались с ней то тут, то там. А потом она начала приезжать в «Под сенью». Я всегда думала, что к этому времени она уже выйдет замуж. Сколько ей лет? Тридцать один год? Так она старая дева, папа? Удивительно, что она никого не привлекла. А когда вы поняли, что любите ее, папа?
Мэри уже не ребенок. Возможно, она не ждет, что ее отец будет лгать, однако подметит малейшую неувязку в его истории. А что, если он запутается? Артур презирает тех субъектов, которые преуспевают во лжи, которые строят свою жизнь — даже свой брак — на том, что им сходит с рук, которые тут прибегают к полуправде, там — к законченной лжи. Артур всегда провозглашал необходимость говорить правду своим детям; теперь ему предстоит сыграть роль законченного лицемера. Он должен улыбаться, и выглядеть застенчиво радостным, и разыгрывать изумление, и состряпать полную лжи романтическую историю, как он нежданно полюбил Джин Леки, и поведать эту ложь собственным детям, а затем поддерживать ее до конца жизни. И он должен попросить других ради него делать то же.
Джин. Как и следовало, она не приехала на похороны; прислала соболезнующее письмо, а неделю-две спустя Малькольм привез ее из Кроборо. Свидание было не из легких. Когда они приехали, Артур понял, что не может обнять ее на глазах у ее брата, а потому он инстинктивно поцеловал ей руку. Неверный поступок — в нем было что-то почти шутовское, — и возникла неловкость, которая никак не рассеивалась. Она
Треугольник, внутри которого он жил — поеживаясь, но счастливо, — теперь разломился, и новая геометрия его пугала. Его горестная экзальтация угасает, им овладевает летаргия. Он бродит по садам «Под сенью», как будто их в далеком прошлом спланировал совсем другой человек. Он ежедневно посещает могилу Туи и возвращается совсем измученным. Он рисует в воображении, как она утешает его, уверяет его, что, какой бы ни была правда, она всегда любила его, а теперь прощает, но требовать этого от покойной выглядит тщетным и эгоистичным. Долгие часы он просиживает у себя в кабинете, курит и смотрит на сверкающие пустые трофеи, приобретенные спортсменом, охотником и преуспевшим писателем. Все его побрякушки кажутся бессмысленными перед фактом смерти Туи.
Свою корреспонденцию он целиком оставляет на Вуда. Его секретарь давно научился воспроизводить подпись своего патрона, его дарственные надписи, обороты речи, даже его суждения. Так пусть он пока побудет сэром Артуром Конан Дойлем — у того, кому принадлежит это имя, нет желания быть самим собой. Вуд может вскрывать все конверты, выбрасывать содержимое или отвечать, как сочтет нужным.
У него ни на что не хватает энергии, он почти не ест. Испытывать голод в такое время непристойно. Он ложится, но не может спать. Никаких симптомов у него нет, только общая и крайняя слабость. Он советуется со своим старинным другом и медицинским консультантом Чарльзом Гиббсом, следящим за его здоровьем, начиная с его южноафриканских дней. Гиббс говорит ему, что это — все и ничего, другими словами, нервы.
Вскоре это уже не просто нервы. Его внутренности выходят из строя. Ну, это Гиббс хотя бы может диагностировать, пусть помочь толком не может. Вероятно, некий микроб проник в его организм в Блумфонтейне или в вельде и прячется там, выжидая, когда он ослабеет. Гиббс прописывает снотворную микстуру. Однако он ничего не может поделать с другим микробом, хозяйничающим в организме его пациента, тоже уничтожению не поддающимся, — микробом вины.
Он всегда полагал, что долгая болезнь Туи так или иначе подготовит его к ее смерти. Он всегда полагал, что горе и вина, если они последуют, будут более обозначенными, более четкими, более конечными. А вместо этого они — словно погода, словно облака, постоянно преобразующиеся в новые формы, гонимые безымянными, неопределенными ветрами.
Он знает, что должен взять себя в руки, но чувствует, что не способен. В конце-то концов, это означает вновь принудить себя ко лжи. Во-первых, поддержать, сделать исторической старую ложь о его счастливейшем браке по любви с Туи; затем спланировать и распространить новую ложь о том, как Джин приносит нежданное утешение сердцу горюющего вдовца. Мысль об этой новой лжи вызывает у него омерзение. В летаргии, во всяком случае, есть правда: изнуренный, замученный своим кишечником, бродящий на ослабевших ногах из комнаты в комнату, он хотя бы никого не вводит в заблуждение. За исключением того, что тем не менее вводит: все приписывают его состояние всего лишь горю.
Он лицемер; он обманщик. В некоторых отношениях он всегда ощущал себя обманщиком, и чем более знаменитым он становился, тем большим обманщиком себя ощущал. Его восхваляли как великого человека своего века, но как он ни активен в этом своем мире, его сердце не настроено на его лад. Всякий нормальный мужчина этого века не постеснялся бы сделать Джин своей любовницей. Именно так поступают мужчины этого времени, даже в высочайших сферах общества, как ему доводится наблюдать. Но его моральной жизни вольготнее в четырнадцатом веке. А его духовной жизни? Конни определила его как раннего христианина. Сам он предпочитает относить себя к будущему. Двадцать первый век? Двадцать второй? Все зависит оттого, насколько быстро дремлющий род людской пробудится и научится пользоваться своими глазами.