Артур Конан Дойл
Шрифт:
«Это высший, самим небом ниспосланный дар — наша любовь. Сперва „Дуэт“, а теперь памфлет вышли прямо из нее. Она оживила мою душу и чувства».
И затем:
«Как мило с Вашей стороны, матушка, написать Джин такое письмо и подарить ей браслеты тетушки Аннет. Я всегда чувствовал, что тетушка Аннет знает о нашей любви и одобряет ее. У нас часто возникало ощущение присутствия Ангела-хранителя».
Последнее замечание, возможно, отражает минутное настроение. Конечно, не принимать в расчет настроение нельзя; как мы понимаем и учитываем свое настроение в нашей собственной переписке и не станем судить по поспешному замечанию, так и тут ничего определенного утверждать нельзя, но ясно, что раньше ничего подобного он не писал. От воинственного неверия юноши он дорос до почтительного деизма, до любви к Богу, как это иногда называли. Почитание само по себе уже важный шаг. Видеть в этом влияние Джин, как-нибудь сознательно ею на него оказываемое, — едва ли возможно. Но может быть, все дело в том, что он нашел в ней свой идеал?
10 апреля 1902 года на почтовом судне «Острал» он отплывал в Неаполь. Джин поднялась на борт парохода проводить его.
«Она украсила мою каюту цветами и с двух сторон поцеловала подушку. В последний раз я видел ее лицо уже в тени навеса, куда она спряталась, чтобы не видели, что она плачет. Я рассказываю Вам, матушка, потому, что Вы можете понять и знаете, как много значат в жизни подобные мелочи. Мы отчалили от того самого причала, откуда в тот дождливый день, когда и Вы были тут, отплыл в Южную Африку „Ориенталь“».
Но именно в это время — впервые в жизни — их отношения с матушкой оказались на грани серьезного конфликта.
Война в Южной Африке подходила к концу; в Претории бурские лидеры искали мира. И теперь ничто, кроме безотрадного ощущения недожеванного и непереваренного врага, не омрачало предстоящей коронации Эдуарда VII. И ни для кого уже не было секретом, что в списке почетных лиц на коронации значится и д-р Конан Дойл, если он соблаговолит принять рыцарский титул.
Знал, конечно, об этом и он. Он уже встречался с королем Эдуардом, о котором Джордж Мередит как-то сказал, что, «когда принц смеется, смеется всё — от самого кончика бороды до лысой макушки, и шея тоже смеется». Король Эдуард, тучный и седой как лунь в свои шестьдесят лет, пригласил Конан Дойла на обед и усадил его за столом рядом с собой.
Затруднение состояло в том, что Конан Дойл не желал принимать рыцарский титул и собирался отказаться от посвящения. Это решение шло вовсе не от демократических принципов, а, наоборот, было проявлением его мрачной родовой спеси. Если у него были заслуги перед Англией, то только потому, что он ненавидел ее врагов. И ему не по душе были всякое покровительство или подачки с барского стола.
«Вы, конечно, не думаете, — писал от матушке, — что мне следует принимать рыцарский титул: значок провинциального мэра?
Молчаливо признается, что великие люди — вне дипломатической или военной службы, где это род профессионального отличия — не снисходят до таких вещей. Не то чтобы я был великим человеком, но что-то во мне восстает против этой затеи. Представить Родса, Чемберлена или Киплинга в подобной ситуации! А почему мои мерки должны быть ниже, чем их? Это люди, подобные Альфреду Остину или Холлу Кейну, принимают награды. Вся моя работа для страны покажется мне оскверненной, если я приму так называемую „награду“. Может быть, это гордыня, может быть, глупость, но я не могу пойти на это.
Звание, которым я более всего дорожу, — это звание доктора, достигаемое самопожертвованием и целеустремленностью. Я не снизойду до иного звания».
Матушка, искренне полагавшая, что символы рыцарства означают сегодня то же, что они значили пять веков назад, просто не могла поверить своим ушам. У нее это в голове не укладывалось. Ей казалось, что сын ее спятил. И на всем его пути в Италию она бомбардировала его письмами. Расположившись в доме Иды Фоли на Острове, в комнате на втором этаже, выходящей окнами на Неаполитанский залив, он стал размышлять о новой наполеоновской серии с возвращенным к жизни бригадиром Жераром. А матушка пришла в ярость.
«Я никогда не ценил титулов, — отвечал он ей, — и никогда не скрывал этого. Я могу представить себе человека, который под конец долгой и плодотворной жизни принимает рыцарский титул как знак признания проделанного им труда, как это было с Теннисоном; но когда еще не старый человек нацепляет на себя рыцарские достоинства, утративший всякое значение титул (вот что ему претило), — повторяю, об этом нечего и думать. Давайте покончим с этим».
Покончить с этим, однако, было не так просто. Когда в конце мая он вернулся в Англию, матушка уже с нетерпением его поджидала.
В Андершо давно уже привыкли к их раздорам по разным поводам почти всякий раз, как они встречались: и раскачивался, кивая, белый чепец «умницы матушки», и вздымал кверху руки ее сын, а дети убегали с глаз долой. Но сейчас все было достойнее, все было серьезнее. Матушка, решив добиться своего, если вообще в жизни ей суждено чего-нибудь добиться, сменила гнев на ледяное спокойствие. Ей ли не знать своего сына. Ей ли не знать, как он воспитан.
«Не приходило ли тебе в голову, — вопрошала она, — что отказ от посвящения может оскорбить короля?»
Да, это было попадание в самое уязвимое место.
Здравый смысл подсказывал ему, что, как он и пытался ей внушить, король, помимо утверждения списков, не имеет к этому никакого отношения. Матушка же не проронила больше ни слова. Она лишь загадочно улыбалась и смотрела куда-то вдаль, предоставив волноваться сыну. И чем более он волновался, тем более терял уверенность. Одно дело полная независимость, другое дело — неучтивость.
«Я говорил Вам, матушка, что не могу на это пойти! Это дело принципа!» — «Если ты желаешь демонстрировать свои принципы, нанося оскорбления королю, то ты, несомненно, прав».
Так его имя попало в почетный список. Коронация первоначально была назначена на 26 июня. Много позже он напишет рассказ «Три Гарридеба», в котором заставит Шерлока Холмса отказаться от титула как раз в этот самый день. Но в жизни все получилось иначе: за два дня до назначенного срока король Эдуард внезапно заболел; потребовалось безотлагательно лечь на новую для того времени операцию по удалению аппендикса. Все прошло благополучно, король быстро поправлялся, и операция сделалась столь популярной в стране, что доходы хирургов резко возросли. А 9 августа, в день, когда колокольный звон возвестил коронацию, Конан Дойл с профессором Оливером Лоджем, тоже посвящаемым в рыцарское достоинство, оказались в каком-то загоне в Букингемском дворце. И среди перьев и шелков пышного ритуала эти двое настолько увлеклись беседой на спиритические темы, что даже позабыли о цели своего здесь пребывания; вот так и не поборов в себе мятежного духа, вышел на свет божий сэр Артур Конан Дойл.
«Я чувствую себя, — писал он в раздражении Иннесу, — как новобрачная, которая и в имени-то своем не уверена. Они к тому же сделали меня каким-то вице-губернатором Суррея».
Но внешне все его недовольство сосредоточилось именно на этом назначении вице-губернатором, да еще на мундире. Мундир был действительно уж очень вычурный: золотые эполеты и какая-то пилотка. И он, всегда с такой легкостью идущий на расходы, тут горько жалуется на дороговизну новой формы и говорит, что в ней он похож на обезьянку на шесте.