Артур Конан Дойл
Шрифт:
«Надеемся, что сможем навестить тебя, старина» — писал Иннес, теперь уже отец двухлетнего сына по имени Джон. Иннес оставался неизменно жизнерадостным, хоть и в своей, особой, как он ее называл, флегматичной и основательной манере. «А что Америка? Все такая же, как тогда, двадцать лет назад, когда мы ее покинули? А как тебе нынешняя прекрасная погода?»
Дети в Уиндлшеме, пятилетний Денис и четырехлетний Адриан и их младшая сестра Джин, возились с игрушечной железной дорогой, привезенной из-за границы. Кингсли, высокий, веселый, собрал детям целую железнодорожную сеть. Из Вест-Гринстед-парка приезжали Конни и Вилли Хорнунги с сыном Оскаром, который был чуть моложе Кингсли.
Прошли годы, но наиболее яркие обрывки воспоминаний сохранились у детей Конан Дойла именно в образах тех, предшествовавших катастрофе, дней. Им помнилось, будто был какой-то званый обед в Уиндлшеме, гул голосов, доносившийся из узкой и длинной столовой рядом с бильярдной; оба мальчика, когда считалось, что они уже давно мирно спят в своих постелях, встают и крадутся вниз по лестнице, увешанной иллюстрациями к Шерлоку Холмсу и «Потерянному миру»; они заглядывают из-за перил в приотворенную дверь столовой, и из всего увиденного их память запечатлевает игру розового света ламп на белых манишках мужчин и колыхающихся юбках женщин.
Лорд Такой-то или сэр Сякой-то не представляли особого интереса; но разговоры других гостей — а ведь бывали военные, путешественники, не говоря уж о менее интересных государственных мужах и писателях, — ужас как хотелось послушать, если бы еще они хоть что-то понимали.
Вот уже знакомый нам стол, которым так гордился их отец. Против камина, меж двух мечей с плетеными эфесами, висела картина, изображавшая бракосочетание сэра Найджела, про которую говорили, будто это их отец и мать. Взрыв смеха в общем шуме беседы, блеск драгоценностей, ощущение чего-то волнующего и великого — вот все, что сохранила память.
23 июля 1914 года Австро-Венгрия предъявила резкий ультиматум Сербии.
«Было бы неплохо, — говорил за две недели до того граф Бертольд австрийскому главнокомандующему, — если бы вы и военный министр на время уехали, чтобы сохранить видимость, будто ничего не происходит».
Теперь все было готово и начищено до блеска. Маленькая Сербия служила предлогом. Хотя Сербия смиренно ответила на австрийский ультиматум, граф Бертольд заявил, что этого недостаточно. 28 июля престарелого императора Франца-Иосифа убедили подписать документ об объявлении войны; днем позже австрийские мониторы на Дунае открыли огонь по Белграду.
За спиной Австрии стояла Германия. Россия должна вступиться за Сербию или отступиться от нее. Если Россия отступится — прекрасно, ведь связанная договором, она должна была оказать военную помощь Франции, если на нее нападет Германия; а Франция — истинная цель германских вояк. Когда Россия вступит в войну, австрийская армия и несколько германских дивизий скуют ее действия на востоке.
А тем временем на западе ничем не сдерживаемая Германия проведет через Бельгию два миллиона человек и за шесть недель разгромит Францию.
Россия отступать не собиралась, наоборот, — она объявила мобилизацию. Германия выразила возмущение столь недружественным актом. Русский царь Николай II искренне желал мира. Кайзер, как водится, то распалялся, то успокаивался; теперь уже не зная твердо, хочет ли он настоящей кровопролитной войны. Царь и кайзер обменивались дружескими телеграммами по-английски, подписываясь «Ники» и «Вилли». Но в стране уже заправляли люди в остроконечных касках.
1 августа Германия объявила войну России. Требование Франции, союзнице России, не вступать в войну было выражено в столь вызывающем тоне, что немецкий посланник даже не осмелился предъявить его дословно. Францию нельзя было допустить до переговоров. Непобедимые тевтонцы 3 августа вторглись в Люксембург, а на следующее утро — в Бельгию.
М-р Асквит и сэр Эдвард Грей, все это время пытавшиеся сохранить мир, понимали, какую позицию следует им занять теперь. Срок английского ультиматума, предъявленного Германии, истекал 4 августа в одиннадцать часов вечери.
В Уиндлшеме Конан Дойл следил за событиями последней недели с тем чувством, какое должен испытывать человек, стоящий на железнодорожных путях и завороженно глядящий на фонарь надвигающегося на него паровоза. 4 августа, когда оставались считанные часы до истечения срока ультиматума, он получил записку от лудильщика из Кроуборо.
«В Кроуборо считают, — торжественно сообщал м-р Голдсмит, — что нужно что-то делать». Конан Дойл не мог удержаться от смеха, однако м-р Голдсмит был абсолютно прав. Кроуборо — это одна из тысячи деревень, чьи совместные усилия могут иметь большое значение. Что если организовать корпус гражданских резервистов, людей не старых, способных держать винтовку, с тем чтобы освободить территориальные войска для активных действий в случае вторжения? В тот вечер, когда летние сумерки сменились темнотой ночи, он планировал первую в Англии кампанию добровольческого резерва.
В Лондоне в это же время собирались толпы людей, настроение было приподнятое, даже веселое. Рядом с Букингемским дворцом, на улице Мэлл, под высокими бледными фонарями было особенно многолюдно — пели «Боже, храни короля», когда в звуки гимна ворвался первый из одиннадцати ударов колокола Биг Бена.
Они были храбрыми. Еще большая храбрость потребовалась от них четверть столетия спустя. Но никогда уже они не были так молоды духом.
ГЛАВА XX
ХАОС:
НО КОНЕЦ ИСКАНИЯМ
Впоследствии, когда он писал об этих четырех годах, — да и тогда же — он старался сосредоточиваться на самых приятных впечатлениях. Это немного отвлекало от долгих, пронизанных болью днях.
Он предпочитал думать о том сэре Артуре Конан Дойле, что состоял рядовым под № 184 343 4-го королевского добровольческого батальона Суссекса. Его Кроубороский отряд был первым из 200 тысяч человек, что явились прообразом современной Home guard — войск местной обороны. В первую неделю войны Конан Дойл распространил по всей стране воззвания, и свои отряды выставили и другие деревни.