Асфальт
Шрифт:
Лёня вяло и нудно говорил что-то о том, как он встречался с немцами, что встреча прошла хорошо. Он говорил, что нужно искать новых партнёров, чтобы делать бетонные платформы для установки знаков, потому что он уже устал от того, что их давний партнёр совсем расслабился и от него пошло много брака. Ещё Лёня говорил, что он уже знает, с кем нужно работать в этом направлении.
А Миша слушал и думал о том, что он с утра не курил и до сих пор не хочет. Точнее, хочет, но не очень. Он думал, что, может быть, это как раз повод, чтобы бросить курить. Он чувствовал, что ему нужна какая-то серьёзная внутренняя работа, задача и преодоление на ближайшие выходные. А бросание курить – это очень подходящая, бесспорная, трудная, но благородная задача. И не только на выходные.
А ещё он вспомнил, что скоро к нему придёт знакомиться преподаватель английского языка. В тот момент он обрадовался такому воспоминанию. Миша давно мечтал бросить курить и начать всерьёз изучать английский. И всё это сходилось в один день. Он счёл это знаком. Знаком хорошим.
Знаком, в котором можно было найти признаки того, что, возможно, у него в жизни начинается новый период.
Миша думал о знаках и предзнаменованиях, радовался тому, что сигарет у него нет ни в рабочем столе, ни в карманах, ни в машине.
Он услышал, что дверь в кабинет отворилась. Это Валентина принесла кофе. Миша отвернулся от окна, и его взгляд упал на висевший на стене круглый знак с «бесконечностью».
Валентина поставила на стол кофе, Миша её поблагодарил, она вышла, Лёня продолжал что-то монотонно говорить уже про партнёров из Омска, и какие он там видит плюсы, и какие там огромные минусы…
Миша слышал Лёню, но уже совсем не слушал. Он смотрел на своё любимое произведение, которым очень гордился, и будто видел его в первый раз. Он с удивлением смотрел на горизонтальную восьмёрку «бесконечности» в красном стандартном круге запрещающего знака, и впервые постигал, какую страшную и жестокую вещь он придумал, нарисовал и изготовил. Его взгляд прямо-таки затягивало в эту жуткую восьмёрку. Миша от этого даже наклонил голову вправо.
Он видел перед собой единственную свою доведённую до результата художественную идею, и она его пугала. «Что же это я за ужас-то придумал? – звучало у Миши в голове. – А ещё радовался, веселился, всем дарил… И всем нравилось… Многие тоже на стенку повесили… А вдуматься-то – это же страшно! Как я раньше этого не замечал и не видел!»
Он всматривался и всматривался в знак «бесконечности», и ему уже казалось, что этот знак приобретает объём, глубину, а его взгляд завинчивается туда, внутрь. От этого он наклонил голову почти до плеча и даже стал как-то нагибаться.
– Ты меня слушаешь, вообще?! – вдруг громко спросил Лёня. – Валентина кофе принесла. Ты же просил.
Миша оторвался от знака, выдохнул, вернулся в реальность и выпрямился. От неожиданного случившегося открытия он даже повёл ладонью по лицу.
– Прости, Лёня! Совершенно не выспался ночью. Я слушаю тебя, слушаю, – опомнился Миша.
– Да я тебе уже всё сказал, – своим укоризненным тоном ответил Лёня. – Пей кофе, и давай звонить, а то, я думаю…
Миша сел в своё кресло. Он не мог отойти от свалившегося впечатления и видения. Он уставился на Лёню, только бы не смотреть на стену и на свой любимый знак. «Надо бы его немедленно убрать. Больше он у меня здесь висеть не будет. Аккуратнее надо обращаться с сутью вещей», – попытался он пошутить сам с собой, как часто делал, и часто помогало. Но не в этот раз. Он очень внимательно рассматривал Леонида. А тот что-то продолжал монотонно говорить.
– Погоди, Лёня, – поперёк Лениной фразы вдруг сказал Миша, – у меня к тебе очень серьёзный вопрос. Он как бы к делу не относится, но всё же он о деле, – Миша на секунду запнулся, но продолжил: – Вот мы бьёмся… Ты нервничаешь, маешься, мучаешь… Меня мучаешь, заставляешь ехать в этот Петрозаводск… Уже столько мы дёргаемся, а сколько ещё предстоит дерготни, нервов, усилий… И мы будем всё это делать… Будем выдумывать, хитрить, тратить время, силы, здоровье, – Миша отхлебнул кофе, сморщился, но отпил ещё. – Ты только, Лёня, не волнуйся. Мы всё сделаем и победим. Своего не упустим… Но скажи мне! Только честно! Вот ты когда-нибудь думал о том, что мы всё это делаем… Делаем, делаем!… Только для того, чтобы именно мы, не другие, – Миша брезгливо махнул при слове «другие» рукой в сторону, – а именно мы… Чтобы мы рисовали полоски на асфальте… А ведь это так! Просто белые полоски на асфальте. А когда они сотрутся, мы нарисуем новые. И всё! Вот так просто. Скажи, ты думал об этом?
– Знаешь, Миша, – Лёня побледнел и выпрямил спину, сидя на стуле, – ты можешь меня ругать по делу и даже без дела. Ты руководитель. Я того, что ты делаешь, делать не умею, и знаю об этом, – Ленин голос звучал необычно жёстко, – но оскорблять мою работу и мой труд я не позволю никому. Ты знаешь, я терпеливый и не…
– Значит, думал! – перебил его Миша и покивал головой. – А я, представляешь, сейчас в первый раз об этом подумал, – Миша усмехнулся. – Вот такие дела. Сам поверить не могу, – он замолчал на секунду, отпил кофе и поставил чашку, громко звякнув ею о блюдце. – Но ты не бойся. Кофе допиваю, и продолжаем звонить. Мы победим! А то что же это, наши полоски достанутся кому-то другому?! Ну уж дудки…
Миша помнил, что, когда ему ещё не было десяти лет, во дворе возле дома укладывали новый асфальт. Его друг Коля из соседнего подъезда набрал светлых камешков и выложил из них слово «Коля». Каток проехал по ним, и камешки вдавились в мягкий и горячий асфальт, да так и остались на долгие годы. Миша тоже тогда побежал, насобирал камешков, но рабочие прогнали его. А асфальт быстро затвердел. К вечеру того дня каток и другая техника исчезли из их двора. Остался только новый и совсем чёрный асфальт, по которому весело было кататься на велосипеде и рисовать на нём мелом что угодно. Потом асфальт перестал приятно пахнуть, перестал быть чёрным, но слово «Коля», выложенное камешками, долго напоминало Мише об упущенной возможности выложить слово «Миша».
К обеденному времени Миша и Леонид выяснили более-менее чётко, кто и почему нарушает договорённости в Петрозаводске. Стало ясно, что Лёня вовремя поднял тревогу. Всё ещё можно было исправить и поставить на место. Миша созвонился и с теми людьми, которые поддерживали его в Москве и в самом Петрозаводске, и с теми, кто явно мутил воду. Миша убедился, что без поездки на место не обойтись. Он этого ужасно не хотел. В необходимости отправиться туда он чувствовал что-то для себя унизительное. Он же уже бывал там, и всё было решено. Ехать по-новой было для него проявлением слабости. А по-новой обо всём договариваться, кого-то снова убеждать, с кем-то ужинать и выпивать за успех ему было противно. Но никто за него этого сделать не мог. Лёня был силён в чём угодно, но не в способности убеждать и не в умении результативно с кем-нибудь поужинать и выпить за успех.
– Я туда отправлюсь, Лёня, – в конце концов сказал Миша. – Но учти, я туда ещё раз слетаю, а потом уже ты. Я больше туда ни ногой. А ты готов к тому, чтобы долго заниматься этой трассой в крайне недружественной атмосфере? Потому что, после того, что случилось, атмосфера будет недружественная. К нам там будут относиться как к пришлым москвичам, которые душат местных и не дают работать своим, родным. Ты готов?
– Миша, ты только устрани там эту возню, а дальше разберёмся, – почти ликовал Лёня. – А когда ты туда отправишься?