Ашборнский пастор
Шрифт:
И тщетно бедная Мэри повторяла мне:
– Да вы что, с ума сошли, господин Бемрод? Вы что, совсем ослепли, господин Бемрод?! Разве вы не видите, что здесь очень светло?! Ведь зажжены все наши свечи и лампа тоже!
Тем не менее я продолжал кричать во весь голос:
– Зажгите свечи! Зажгите лампу! Сейчас пробьет полночь… Сейчас появится дама в сером!..
Так что Мэри с великим страхом ждала мгновения, когда стенные часы пробьют полночь.
Ничто не могло помешать мне расслышать этот бой: колокольчик часов находился прямо у меня над головой. К тому же слушал я, открыв глаза,
Как только прозвучал первый из двенадцати ударов, я воскликнул:
– Тише! Часы бьют полночь… сейчас явится дама в сером…
И по мере того, как один за другим звучали двенадцать ударов, я следил за дамой в сером и говорил:
– Вот дама в сером открывает дверь наверху… вот дама в сером проходит сквозь стену… вот дама в сером спускается по лестнице… вот дама в сером останавливается… вот дама в сером решает войти ко мне, вместо того чтобы сесть под эбеновым деревом… вот дама в сером входит ко мне… вот дама в сером приближается к моей постели… вот дама веером хочет лечь рядом со мной… Погоди! Погоди! Погоди! Сейчас ты увидишь!..
Похоже, дорогой мой Петрус, все это представляло собой смесь бреда и яви.
Приближалась ко мне вовсе не дама в сером, а Мэри; она не собиралась лечь в мою постель – просто она хотела дать мне успокоительное питье.
Но, поскольку я впал в заблуждение одновременно и насчет ее особы, и насчет ее намерения, я схватил несчастную за горло, повалил на пол и, наверное, собирался задушить, но тут, к счастью, выполняя мое же распоряжение, пришел муж Мэри осведомиться, нужно ли идти в Милфорд; войдя в дом и услышав отчаянные вопли супруги, он взбежал, перепрыгивая через ступени, наверх и ворвался в мою комнату как раз в ту минуту, когда его бедная жена уже почти не дышала и мысленно прощалась с жизнью.
Борьба между мною и вновь пришедшим была, похоже, долгой и ожесточенной.
В своем бредовом состоянии я не сомневался, что имею дело с самой дамой в сером и, уж если она попалась мне в руки, надо покончить с нею раз и навсегда.
Наконец, мнимой даме в сером удалось вырваться из моих рук, и, пока я отбивался от ее мужа, она побежала звать на помощь каменщика и слесаря, и те примчались сюда.
Только благодаря объединенным усилиям трех этих крепких мужчин им удалось одержать надо мною победу.
Я же сопротивлялся им отчаянно.
В конце концов они смогли скрутить мне руки и привязать меня к кровати. Как только эта операция была завершена, один из моих стражников поспешил в Милфорд за врачом.
Врач пришел ко мне на рассвете.
Он сделал мне два обильных кровопускания, несколько успокоивших меня, приложил горчичники к ступням и лед к голове, выписал рецепт и удалился, пообещав навестить меня снова на другой день.
И в самом деле, все последующие дни он приходил ко мне, проявляя при этом немало любезности и усердия.
Пять-шесть дней я пребывал между жизнью и смертью.
Наконец, моя молодость, мои природные силы и превосходный душевный склад взяли верх и я стал выздоравливать.
Тем временем от Дженни пришло письмо.
Ее морское плавание и сухопутное путешествие прошли без всяких происшествий; она
Казалось, дома все знают ее и приветствуют как друга: куры, птички и даже цветы.
Дженни возвратила отцу пятнадцать фунтов стерлингов, хотя он никак не соглашался их взять и уступил только после того, как узнал, что возврат этой суммы никоим образом нас не ущемит.
На следующий день Дженни вместе с матерью отправилась в Ноттингем, чтобы вернуть двадцать пять фунтов стерлингов нашему хозяину-меднику.
Она завершила свое письмо обещанием сообщить мне по возвращении приятную новость.
Вы, дорогой мой Петрус, не можете себе представить, какое счастье доставило мне это письмо.
На фоне моей горячки, похоже превратившей все окружавшее меня в пылающую пустыню, это письмо распахнуло для меня дверь в свежий оазис прошлого, вернуло меня к одному из привалов моего минувшего счастья!
Я снова увидел очаровательный пасторский домик в Уэрксуэрте с высокой стеной, выкрашенный в три цвета, радостное окошко, открытое равнине, словно уста в улыбке; живую изгородь из боярышника, сирени и бузины; высокие тополя, похожие на покачивающиеся колокольни; всегда оживленный двор; сад, полный ароматов, цветов и птичьего пения, а в конце сада, около зарослей, где скрывалось гнездышко славок, калитку, выходящую на тенистую поляну; дорогу, идущую мимо раскидистых вётел, затеняющих ручей; затем луг с его стогами душистого сена и кустиками чемерицы, столь свежими, столь прозрачными, что я сравнил бы их с цветами из тончайшего хрупкого стекла.
Я закрыл глаза, положил письмо жены на лоб и мысленно перенесся на берег того ручейка, где я признался Дженни в любви…
О Боже, почему же прошлое – это всегда время счастья, а настоящее – это время сожалений?
VIII. Дверь должна быть или открытой, или закрытой
Как ни был я еще слаб, но все же на следующий день поспешил ответить на письмо Дженни.
Я сообщил ей о моем нездоровье, но не назвал его причину.
Посудите сами, дорогой мой Петрус: если встревоженность, вызванная этой глупой историей с дамой в сером, меня, человека, полного сил и мужества, довела до болезни, то как бы она могла повлиять на Дженни, которая, будучи всего лишь женщиной, не могла бы противопоставить этим событиям силу, равную моей силе, и мужество, равное моему мужеству.
А ведь долг мужчины и величие философа состоит в том, чтобы принимать во внимание телесную слабость и умственную ограниченность ближнего.
Так что я решил до возвращения жены нанести визит в проклятую комнату. Поскольку прошло почти две недели после отъезда Дженни и со дня надень она могла вернуться, я, как только смог встать с постели, попросил прийти каменщика.
Тот, вероятно, предположил, что у меня новый приступ горячки, и поэтому явился со связкой веревок в руках и подручным за спиной, чтобы иметь возможность без особых трудностей привязать меня к кровати, если это потребуется.