Ашборнский пастор
Шрифт:
Но пастух ограничился тем, что, переходя через Киферон, [523] пронзил ноги проклятого безымянного младенца и подвесил его на ремне к дереву, таким образом свершив кровавое крещение, давшее основание назвать ребенка Эдипом, что означает «опухшая нога», – от oiSaco («пухнуть») и kovC, («нога»).
Увы, рок не желал упустить свою жертву! Форбас, пастух Полиба, прибежал, услышав кричащего от боли младенца, [524] освободил его и отнес во дворец. Бездетный Полиб решил, что ребенок ниспослан ему небом, а потому взял его к себе и воспитал как родного сына… Остальное Вы знаете, дорогой мой Петрус; Вы, конечно, знаете и начало, причем столь же хорошо, как я сам; но я не могу не вникнуть во все эти подробности, надеясь
523
Киферон – горная цепь в Греции, между Аттикой и Беотией.
524
Имя Форбант носит пастух в трагедии «Эдип» Сенеки. Полиб – царь Коринфа, приемный отец Эдипа.
Однако я заметил одну особенность: дело в том, что все подвергавшиеся опасности дети имели высокое предназначение в жизни; об этом свидетельствует судьба Вакха, [525] завоевавшего Индию; Тесея, [526] ставшего царем Афин, и Ромула, основавшего Рим.
Разве у Ромула нет сходства с Уильямом Джоном или Джоном Уильямом в том, что у него был брат-близнец Рем и что (страшно даже произнести такие слова, дорогой мой Петрус) он убил своего брата?..
525
Вакх (лат. Бахус) – одно из имен Диониса, древнегреческого (однако весьма популярного и в Древнем Риме) бога виноделия и виноградарства, но также и божества плодоносящих сил земли и освобождающего экстаза. Вакх был сын Зевса и фиванской царевны Семелы, которую подговорили просить бога явиться к ней в облике громовержца; Зевс исполнил ее просьбу, но при этом испепелил возлюбленную, и та родила недоношенного ребенка; тогда Зевс зашил его себе в бедро, откуда младенец и появился на свет в положенное время, родившись, таким образом, во второй раз. Здесь имеется в виду весьма популярная в эллинистическое время легенда греческого происхождения, к Индии и древним мифам Эллады отношения не имеющая. Согласно ей, Дионис-Вакх дошел до Индии и триумфально вернулся оттуда.
526
Тесей воспитывался матерью у деда, царя города Трезена, поскольку его отец Эгей боялся козней родственников. Возмужав, он пришел в Афины и был признан Эгеем. По дороге юноша победил нескольких страшных разбойников, напавших на него, а в доме отца едва не был отравлен его новой женой Медеей. Согласно римской легендарной традиции, Нумитора, царя города Альба Лонги, сверг его брат Амулий; чтобы пресечь род брата, он насильно отдал дочь Нумитора Рею Сильвию в весталки (жрицы богини домашнего очага Весты, которые должны были хранить целомудрие в течение 30 лет). Однако Рея Сильвия родила близнецов – Ромула и Рема – от бога Марса. Амулий приказал бросить новорожденных в Тибр в корзине; корзину вынесло на берег, где младенцев кормила своим молоком волчица. Затем их подобрали и вырастили пастух и его жена. Возмужав и узнав о своем происхождении, братья собрали отряд, убили Амулия, вернули власть в Альба Лонге деду, а сами решили основать новый город. При его закладке братья поссорились (о причинах ссоры существуют разные версии) и Ромул убил Рема. Ромул определил устройство основанному городу и дал свое имя (Romulus – Roma), став первым его царем. В конце жизни Ромул вознесся на небо и стал богом – покровителем Рима Квирином.
Ах, если бы я, по крайней мере, был уверен, что тот, кто переживет брата, станет или завоевателем, подобно Вакху; или победителем чудовищ, подобно Тесею; или основателем города, подобно Ромулу, – это бы не утешило моего сердца, но польстило бы моей гордыне!
Моя гордыня! Ах, мой друг, я только что произнес ужасное слово, которого мне самому надо опасаться сегодня больше чем когда-либо, ибо Господь, одарив меня двумя сыновьями, словно хочет сказать и моим друзьям,
Итак, дни мои протекали среди подобных сомнений, размышлений, мечтаний. Казалось, ничто не должно было препятствовать безоблачному вступлению в жизнь двух младенцев и скорейшему выздоровлению их матери. Поскольку, слава Богу, благодаря моим двумстам фунтам стерлингов жалованья денег нам хватало, мы приготовили довольно большое приданое для новорожденного, так что, рассчитанное на появление одного младенца, оно в крайнем случае могло на первое время служить обоим.
Тем не менее пришлось заказать еще одну колыбель, а тем временем, словно два невинных ангела, два брата спали в одной постели, нежно обняв друг друга.
Через неделю по образцу первой колыбели была изготовлена вторая, обтянутая точно такой же тканью, так как с этих первых недель их жизни мы решили делать для одного младенца то же самое, что и для другого.
Таким образом, уделяя им равные доли как нашей любви, так и даров этой любви, мы, я и Дженни, питали вполне законную надежду, что, если и возникнет когда-нибудь разногласие между братьями, это случится не из-за нашего пристрастия к Джону Уильяму или Уильяму Джону.
К тому же, само собой разумеется, что хотя после рождения обоих детей я и стал гораздо меньше опасаться появления дамы в сером, поскольку, согласно преданию, она, как правило, появлялась перед рождением близнецов, предвещая его, но все же ни на минуту не забывал о моих обычных предосторожностях.
Ежедневно в десять вечера оба мальчика, Дженни и я запирались в спальне, а в одиннадцать, насколько это позволяли господа Уильям Джон и Джон Уильям, в пасторском доме все уже спали.
Дженни быстро выздоравливала, и на десятый или одиннадцатый день сентября она смогла встать и начала снова хлопотать по хозяйству.
И я и Дженни очень боялись, чтобы не случилось несчастья ни с тем ни с другим из наших двух дорогих детей; поэтому, не доверяя их ничьим чужим рукам, мы устроили так, что или я, или Дженни всегда были на страже возле их колыбелей.
Однажды вечером, когда я заступил на стражу, а Дженни вместе с Мэри очищали от хлама небольшую темную комнату, в которой наше семейство, увеличившись в числе, почувствовало необходимость, комнату, которая, быть может, две сотни лет не видела на своем пороге человека, я подумал, что пора приняться за эту великую и потрясающую книгу о Вечном Жиде; и, одной ногой качая Рема, а другой – Ромула, уперев подбородок в ладонь и устремив глаза к небу, я обдумывал введение в книгу, достойное величия темы, когда дверь неожиданно открылась и вошла Дженни, держа в руке резной деревянный ларец.
– Смотри, Уильям, – сказала мне она, – вот этот ларец я нашла в углу темной комнаты; я не смогла его открыть, поскольку ключ к нему затерялся, а вот ты стамеской, напильником или каким-нибудь другим инструментом его откроешь… Удачи! Вдруг ты сможешь найти внутри то, что с таким упорством ищешь.
И, поставив ларец мне на колени, она, по обыкновению, поцеловала меня в лоб, бросила взгляд на наших ангелочков и, убедившись, что они оба сладко спят, ушла к Мэри.
И правда, дети спали столь крепким сном, что ни тот, ни другой не проснулся, даже когда я совсем перестал их укачивать.
А я перестал их укачивать, ибо, предчувствуя, наверно, что именно находится в ларце, ощутил, лишь только Дженни поставила мне его на колени, как что-то вроде дрожи прошло по всему моему телу.
Я прикоснулся к этому ларцу, источенному червями и покрытому пылью двух столетий, не без некоторого ужаса.
Однако любопытство взяло верх; сначала я попытался открыть ларец, не пользуясь посторонними средствами, но, догадавшись, что время несомненно привело в негодность замок и шарниры, понял, что без какого-нибудь предмета, способного послужить рычагом, мне ларца не открыть.
Я встал и огляделся.
На камине лежал топорик для колки сахара.
Вставив его лезвие в щелку между крышкой и корпусом, я надавил сверху вниз – и крышка отскочила.
В ларце лежала рукопись в пергаментной обложке.
Этот первый пергаментный лист, служивший в качестве переплета, содержал десять – двенадцать строк, написанных почерком, который показался мне знакомым.
И действительно, как только мой взгляд остановился на этих строках, я сразу вспомнил запись преподобного доктора Альберта Матрониуса, магистра богословия и пастора деревни Уэстон, запись, которую я нашел, копаясь в архивах. Эти строки, написанные на латыни, сообщали буквально следующее: