Ашборнский пастор
Шрифт:
– А, соседка, – заулыбался он, – видно, вы поняли слишком буквально то, что я вам сказал; вы стали редкой гостьей у нас.
Я извинилась, сославшись на скудость наших потребностей.
– Так откуда же вы ко мне пришли? – спросил он с того сорта любезностью, что присуща мелким лавочникам.
– Я только что купила кое-какие растения у травника.
– Какие растения? Ведь я тоже продаю растения… Почему же вы не пришли ко мне? Я бы вам продал их точно так же, как он.
– Я не знала, какие именно мне нужны.
– Ах, вот что!.. И вот он-то выписал вам рецепт? Этот прощелыга суется
– Элизабет.
– А что с ней?
– Она кашляет, бедняжка, да так сильно, что сегодня у нее появилась кровь на губах.
– Вот как! И что же он ей дал против кашля? Медвежье ухо? [530] Грудной чай?
– Нет, что-то вроде мха… Взгляните-ка сами!
– Это лишайник! Значит, у вашей дочери чахотка?
Я вся покрылась холодным потом; бесцеремонные слова этого Человека так соответствовали моим подозрениям, что я покачнулась и ухватилась за край прилавка, чтобы не упасть.
530
Медвежье ухо – вид коровяка, растения из семейства норичниковых, растущего преимущественно в Европе, Америке и Передней Азии. Цветки медвежьего уха имеют медовый запах и сладковатый вкус; их сушеные венчики употребляются в отваре в качестве грудного чая как мягчительное, отхаркивающее и обволакивающее средство.
– И сколько он взял за это зелье? – поинтересовался лавочник.
– Два пенса, – ответила я сдавленным голосом.
– Два пенса! Ох, какой вор! Здесь товара не больше, чем на пенс… В будущем, соседушка, приходите ко мне, я вам дам вдвое больше и за половинную цену… Хотя, впрочем, лекарством против болезни вашей дочери, если только оно вообще существует, могли бы стать края более теплые, чем этот. Наш горный воздух вреден чахоточным; он их убивает в два счета, и я не очень-то удивлюсь, если в будущем году, в такую же пору, ваша бедная дочь… черт!., вы сами понимаете… Всего доброго!
Ответить я не смогла – меня душили рыдания.
Я взяла одной рукой чашку с медом, другой – пакетик с лишайником и вернулась в пасторский дом, дрожа от страха, что за время моего отсутствия с моей бедной Элизабет еще что-то случилось.
Но, к счастью, она почувствовала себя лучше.
Сидя за столом, она писала письмо, которое попыталась спрятать от меня.
Я знала, какое чистое сердце у бедного ребенка, и даже не стала ее ни о чем расспрашивать.
Так что у нее хватило времени сунуть бумагу за корсаж платья.
Час спустя она под каким-то предлогом вышла; через полуоткрытую занавеску я следила за ней и увидела, что она опустила письмо в почтовый ящик.
XVII. Что может выстрадать женщина (Рукопись женщины-самоубийцы. – Продолжение)
То ли, благодаря настойкам лишайника на меду, которые я заставляла пить мое дорогое дитя, кровохарканья исчезли, то ли потому, что Элизабет, не желая меня огорчать, просто утаила, что они возобновились, – так или иначе, я поверила в лучшее, казавшееся мне вполне явным.
Три последних зимних месяца мы провели взаперти в нашей
Время от времени, когда небо было затянуто облаками плотнее, чем земля покрыта снегом, и в этом мрачном сером безграничном покрове, похожем на саван, простертый над нашими головами, появлялся разрыв и через него проскальзывал солнечный луч, я тотчас открывала окно навстречу этому дружественному лучу, и Бетси сразу же ставила стул поближе к окну и усаживалась, чтобы насладиться ясным и теплым воздухом, словно для нее одной на мгновение сотворенным сострадательным и добрым Господом.
И тут она будто вновь рождалась на свет и вновь оживала; потускневшие глаза широко открывались, уста вдыхали свежий воздух, а руки словно пытались поймать какой-то незримый призрак, ускользающий от нее.
Наверное, цветок не так явно и не так быстро возвращается к жизни под майскими лучами, как возвращалась тогда к ней моя бедная Бетси.
Ее выздоровление довершила весна: подобно растению, которое защищают от морозов заботы садовника, дочь моя была спасена от зимы!
Но, Боже мой, сколько потребовалось предосторожностей! И как это было грустно, когда сквозь заиндевевшие окна, привлеченная радостными ребячьими криками, она наблюдала за двумя детьми пастора, скользящими по льду ручьев или атакующими снежками сиюминутных противников.
Наконец, пришел май.
Можно сказать, что и для Элизабет это был месяц цветения: никогда лепестки розы не окрашивались в такой свежий цвет, как ее щеки; никогда еще лилия на своем стебле не покачивалась столь грациозно, как двигалась ее головка на гибкой шее.
Ее ротик, приоткрытый подобно чашечке цветка, казалось, впивает свет, воздух и росу так же, как это делает цветок, чтобы затем превратить их в аромат.
Она была столь прекрасна, что моя материнская любовь, казалось, была близка к тому, чтобы превратиться в молитвенное обожание, и я забывала о том, что это моя дочь, а не вторая Дева Мария.
При виде ее нездешнего облика я впадала в глубокую печаль.
Вместо того чтобы меня успокоить, такого рода преображение страшило меня.
«Бог призывает ее к себе!» – думала я и смотрела, касаются ли еще земли ноги моей дочери.
К тому же к этой тревоге присоединялись не менее тягостные материальные заботы.
Прошел уже год со дня смерти моего мужа; чтобы прожить этот год, мы потратили меньше двадцати фунтов стерлингов.
Посчитав оставшиеся деньги, я увидела, что все наше богатство состоит из двух фунтов стерлингов, трех шиллингов и шести пенсов.
Едва мы с Элизабет успели закончить эти невеселые подсчеты, как вошел почтальон и вручил нам письмо из Милфорда.
Он не успел еще договорить, что привело его к нам, а Бетси уже вскрикнула и бросилась к нему.
Она взглянула на адрес, указанный на письме, и поспешила открыть конверт.
То был ответ на письмо, которое Бетси написала несколько месяцев тому назад и при моем появлении спрятала за корсет.
Это был также ответ Провидения на вопрос, который мы именно в эти минуты без слов, только взглядами задавали друг другу, всматриваясь в наши два фунта стерлингов, в наши три шиллинга и в наши шесть пенсов: «Что с нами будет?..»