Асмодей. Бегство с Нибиру
Шрифт:
Но остыв, от вспыхнувшей было надежды, медленно опустился обратно.
– Нееет. – Затрясся он губами. – Не исправить то, что свершено.
– Так что – мальчик? – Спросил Мес-э, борясь с неприятным чувством, обнадеженный тем, что удалось пробудить потерянного в скорби.
– Мальчик? А зачем тебе этот мальчик? Аааа, верно до тебя дошли слухи, что в нем теплится неупокоившаяся душа Далла-Дина, замученного и оклеветанного тобой. – Прищурившись, гадал Шешу, будто не он только что говорил об этом. – Не думаешь ли ты, что избавившись от него, все совершенное нами уже нам не отольется? Ты думаешь, я не замышлял погубить этого мальчика, отправить его вслед за его нечестивыми сородичами, несмотря на то, что обязан был абгалу жизнью? Ты решил, что жескосердный Шешу стал мягкосердечным? Неет, нельзя оставить даже одного, плевела, что собрался искорнять, пусть это будет только всход. И я бы сделал это, не случись худого. Сами высшие у него на подхвате. Ты так и не понял? – Снова вскочил он торжествующе, и накидка, сползя с головы, скользнула по плечам, обнажив морщинистое и истощенное тело. – Не понял, что это не мальчик был вовсе, не дитя, не человек, вовсе не смертный?
Его, давно нечесаные, свалявшиеся волосы, длинной паклей качались над перекошенной личиной. Не желая больше слушать бред помешавшегося человека, Мэс-э поспешил к выходу, но тот успел подскочить и схватить его за плечи, и заглядывая своими мутными, выступающими из глазниц яблоками ему в глаза, зашептал, не вытирая выступающей слюны изо рта:
– Что, не веришь? Тогда вспомни судьбу воинов, сгинувших под палящими лучами Уту, чьим именем мы клялись. Вспомни о Далла-Дине, поплатившимся за святотатство жизнью и добрым именем. Посмотри на меня.
С трудом освободившись от его жарких объятий, гость бежал, уже не стараясь сохранять достойный вид. А вслед ему неслось:
– Помни! Они придут за тобой! Те, кого ты в своем честолюбии и жажде наживы, уничтожал и мучил, нарушая все законы Ме, лишая их разлагающиеся тела должного уважения! Придут за оплатой! Они придут за всеми нами! И скоро всему наступит конец! Никому не спастись, и ничего уже больше не будет…!
Только выскочив за ворота, Мес-э едва пришедшему в себя от ужаса, удалось выругаться в сторону дома с сумасшедшим, продолжавшим кричать свои пророчества.
7. Воздаяние.
В тиши пустого дома, слышно только собственное дыхание, скрип подминаемого сиденья и биение одинокого сердца. Слышно, как за стеной: кипит, бурлит и клокочет чья-то безмятежная, страстная, бурная, счастливая или не очень, меняющаяся или однообразная, но такая живая – чужая жизнь. Как хотелось ему выйти и присоединиться к ним, чтобы самому почувствовать снова, это дыхание жизни. С тех пор как он остался один среди людей, он прослыл человеком нелюдимым, отшельником и затворником. Да, иногда он не мог думать о чем-то другом и не хотел никого видеть, но это ведь не значит, что он всегда такой. Он был бы рад, если бы кто-нибудь завел с ним разговор, ни о чем, просто так, но так, как разговаривают приятели между собой, делясь новостями и впечатлениями о чем-нибудь житейском, простом, но таком живом. Но он также прекрасно понимал, что этого не будет, и оттого, чувствовал себя еще более одиноким. Поначалу он пытался завязывать с людьми отношения, но не находя понимания, воспалялся, стараясь достучаться, и этим лишь отпугивал их. И чем чаще это случалось, тем меньше людям, шарахающимся от него, хотелось сталкиваться с ним. Вся беда его заключалась в том, что он тянулся к людям, но не мог или не умел с ними общаться, а они не понимали или не желали его понимать. Постепенно дом его, и без того ставший одиноким, окончательно пришел в запустение. Да так быстро, что снаружи выглядел просевшим, черным и заброшенным много поколений назад, и не всякий смельчак отваживался подходить к нему. А он врос в него, и никуда не выходит уже, лишь иногда позволяя пугливым рабам приносить еду и питье, и совсем уж редко прибирать за собой. Вот тогда и пришел к нему он, злорадствуя его горю. И мысль о том, чтобы забыться в новой жизни, забылась сама, поглощенная болью и навязчивыми видениями, усилившимися с вынужденным затворничеством.
Если бы кто-нибудь из тех, кого он считал друзьями, пришел к нему и просто бы погрустил вместе с ним, в дни, когда ему бывало особенно тяжело, он бы мог сказать наверно, что у него есть друзья. Но они приходят, вот так, лишь тогда, когда им что-нибудь нужно от него, чтобы что-то попросить, что-то выведать, и бередят душу. И лишь думы не оставляют его никогда, навевая своими воспоминаниями, его и без того изможденную видениями голову.
Они шли, гонимые страхом перед разгромом. Удивительно, а ведь еще недавно казалось, что ничто не сможет сломить доблестные силы черноголовых, и уж тем более не эти жалкие варварские горстки, не знающие порядка и правил ведения войн. Казалось, развороши это гнездо дикости, и ничто уже не вылупится из него без их дозволения. Вот только гнездо оказалось осиным роем, и теперь разорители сами не рады, что просто прикоснулись к нему. Разворошили так, что уничтожив малую часть его, потеряли свое, и главное, обессилив не могли, не то что искоренять или подчинять, но даже и противостоять кому-либо. Вот и бросили все, даже не подумав о том, что наспех сготовленные к переходу потрепанные войска, это не совсем то, какими полными сил, с полной выкладкой вооружения и продовольствия, большим обозом, с множеством вьючных и колесниц, они пришли сюда. И путь, которым они пришли сюда, был совсем не тот, которым они с изможденными воинами отправились обратно. Если бы он знал, как трудно обремененным плутать по пустыне, не зная даже точно, когда же покажется спасительный островок с прохладным, живительным источником, он ни за что бы, не пошел на этот губительный шаг. Даже зная наверняка, что йаримийские колесницы с их лошадьми растоптали бы их, а дальнобойные луки разили бы их без промаха, и воины, с трудом только избавившись от страшного противника, снова подверглись бы нападению и пали от смертоносных жал. Он предпочел бы, чтобы они встретили смерть, как подобает воинам, в бою и с оружием в руках, а, не изнывая от жары и жажды. Но даже теперь, он утешал себя тем, что приняв трудное решение, спас половину войска. Горькая правда была в том, что он не мог ручаться, что враг придет, но и оставаться, полагаясь на то, что он не нагрянет, было самоубийственно. Вот и шли они под солнцем, обдуваемые жестокими ветрами, не приносящими прохладу, а наоборот выветривающими из них последние силы. Воинам, страдающим от обжигающего солнца, не имеющим достаточных запасов воды, все труднее было объяснить, важность для их самосохранения соблюдения порядка. Умирающих мучительной смертью людей, трудно приучить к порядку. Мучимые жаждой, сгорающие под дланью Уту – разгневанного клятвенной ложью его именем, воины начинали сходить с ума и бросались друг на друга с оружием, и только благодаря верным воинам, получавшим за службу больше воды при ее распределении, удалось утихомирить назревавший мятеж.
Зная, что сначала должен предстать перед лугалем, чтобы отчитаться, и отлично понимая, что за победный, но такой бесславный, завершившийся столь печальным исходом поход, в столице его не ждет ничего хорошего. Лушар чудом дойдя с половиной войск до границ калама, оставив выживших под опекой кингалей и спокойный теперь за их судьбу, спешил домой, где его ждала его маленькая эрес. Он готов был принять любое решение единодержца, но для начала хотел увидеть жену и дочь, быть может, в последний раз. Погнав в сторону дома, он думал повидаться с родными, пока остатки славного войска не добрались до столицы. А затем, упреждая гнев Ур-Забабы, явиться перед ним и объяснить, что всему виной явилась трусость и предательская обособленность колесничих во главе с их старшиной Мес-э, бросивших погибающее войско и не пожелавших обременять свои колесницы лишним грузом, оправдывая это тем, что ни они, ни их животные, не предназначены для перевозки тяжестей. Набравшись душевных сил дома, он примет любую кару, какая полагается ему как человеку возглавлявшему поход, но сделает все, чтобы и виновные понесли заслуженное наказание. Так ему думалось тогда. Но не успел Шешу еще даже узреть стен родного города, как был перехвачен гонцами, сопровождаемых державной стражей, с предписанием срочно явиться в Киш.
Восседая на возвышении, в резном, украшенном драгоценными каменьями кресле, изготовленном лучшими умельцами из кости дивного заморского зверя и благовонного дерева произрастающего где-то далеко у моря, единодержец принял его весьма прохладно. На подступах к нему, стояли грозные стражи и не давали приблизиться ближе, хотя казалось, что хищные животные, сотворенные из золота, итак не дадут подступиться любому со зломыслием, свирепо рыча по-звериному, и громко хлопая крыльями крича по-орлиному. Видя, что кто-то уже доложил правителю о бедственном положении войска, не объяснив при этом всей сути произошедшего, Шешу все понял. Сомнений у него не было, сообщить об этом, мог только, кто-то из его благородных и вельможных соратников. Точнее самых высокочтимых из них. Только они, убежавшие далеко вперед, могли принести известие о заплутавших эштах раньше него, выехавшего впереди войска. Только кого-то из них, за столь печальное известие, в застенках Киша не ожидала пыточная дыба. Слишком много связывало их с государем, так, что даже и он не мог сделать им чего-нибудь худого, без оглядки на их богатейших родителей, и без волнения за свое дальнейшее спокойствие. Зная честолюбивый нрав их старшины, он не перебирал, кто мог, не только спасая свою шкуру, но и пользуясь возможностью возвыситься за счет его оплошности доложить об этом.
Все же надеясь на какое-то чудо, собравшись с духом, военачальник попытался все прояснить, но был перебит грубым выкриком с престола, обвиняющим его в трусости. Шешу ожидал этого, и потому страх был не таким сильным, каким мог бы быть, он боялся лишь одного, что его без разбирательств обвинят в предательстве, а это означает самое худшее. В ужасе ожидая, это страшное как проклятие слово – «изменник», он зажмурился, ожидая его, боясь как смертного приговора, но к счастью, к радостному его изумлению, лугаль не произнес его. Лушар с облегчением вздохнул, это оставляло ему надежду на то, что его семью не ждет разорение, позор и всеобщее порицание, а может быть, и он будет еще жив. Единодержец по своему обыкновению, не стал пока решать, что с ним делать, и Шешу по его приказу был спущен в яму, ожидать там своей участи.
Прошло какое-то время и его подняли, чтобы зачитать волю повелителя о лишении его всех званий и наград, и что ему запрещено впредь занимать военные и гражданские должности, но учитывая прежние заслуги, не лишали жизни и свобод, и даже оставили на кормление землю, наследованную от предков. «Что ж, я и сам хотел уже оставить службу, а чиновничьи накидки не по мне. Буду жить трудом земледельца в своем доме с семьей, и никогда уже не покину их». Так думал он с облегченной душой, идя быстрым шагом до родных мест, несмотря на истощение в ногах.
Подходя к дому, он не увидел никого возле него, и даже не слышал никаких звуков. Это его немного насторожило, но зная о болезни дочери, он лишь с сожалением для себя заметил, что должно быть оберег переданный им, не возымел еще своей силы. А как хотелось бы, чтобы она как прежде, выбежала его встретить. Но чем ближе он подходил, тем зловещей казалась эта неживая тишина. Медленно открывая дверь, он теперь боялся чего-то; будто от того, что он затянет время, этого не случится. Но это случилось все равно. В доме он застал только старую рабыню: не услышав шума открываемой двери, она продолжала с усердием прибираться, и только когда он ее окликнул, чтобы расспросить о семье, она подняла голову и, увидев его, скривясь в лице, заревела. Так он узнал, что остался совсем один в этом мире. Сидя над их могилами в доме, ошеломленный, он слышал уже сквозь туман, грустный рассказ рабыни о том, как уходили в мрачную страну Кур его родные. Растирая по запыленному лицу слезы и размазывая их грязью по щекам, старая служанка говорила, время от времени прерывая свое повествование едва сдерживаемым рыданьем: