Ассистент
Шрифт:
Тяжело и обреченно вздохнув, я забросил окурок в раскаленную топку и встал с лавки. Работать надо — единственное, что я знал наверняка. За работу платят вполне реальными долларами. Остальное — бред.
Подошел к собаке. Остро захотелось, чтобы Нойон оказался галлюцинацией. Протяну сейчас руку, и она пройдет сквозь эфемерное тело… Протянул и ощутил под пальцами густую шерсть, даже тепло ощутил, которого и быть не могло. А Нойон поднял на меня глаза и вильнул хвостом. Интересно, если рубануть топором по его хвосту, он отвалится? И кровь потечет?
Усмехнувшись,
Завершив наружные работы, перешел в дом. Стал заделывать по контуру вставленные накануне оконные блоки. Использовал остатки привезенной из города доски, но ее не хватило. Разобрал метров пять забора на загоне. К сараю с вонючим пузырем на всякий случай не приближался, обходил стороной. Слышал где-то, что галлюцинации, если в них веришь, имеют свойство материализовываться, и тогда воздействие их может оказаться вполне реальным. Как рана на лице Бори Кикина после удара топором неживой деревянной куклы. Ее, слава богу, больше нет, сгорела в банной печке. Одним наваждением меньше…
Впрочем, если домашняя кошка подцепила блох, бессмысленно давить их по одной. Нужны радикальные меры. Выкупать, например, в специальном шампуне для животных. Где бы для моего сознания найти такой шампунь? С одной стороны, все, что происходит со мной в последнее время, — невозможно, и я это понимаю. С другой — происходит, и плевать невозможным событиям на мое понимание или непонимание. Что равнозначно, если следовать логике почти триста лет назад умершего предка, Михаила Татаринова, отставного штурмана в ранге капитана…
Услыхав мерный гул автомобильного двигателя, вздрогнул. Что, нежить собралась в механизированные колонны и прет теперь на заброшенную ферму, как Гитлер в сорок первом на Москву?
Вышел из дома и увидел внешне вполне реальный внедорожник японского производства. За рулем чех — Карел, помощник и переводчик, на переднем сиденье рядом — Жоан Каро, продюсер. Надо же, заехала, моя лапочка, меня проведать! Вот радость-то!
«И какую-то женщину сорока с лишним лет называл скверной девочкой и своею милой…» Не знаю, откуда в моих сумеречных мозгах возникли эти слова? Из американского блокбастера или русского телесериала, вероятно… В присутствии Жоан думать мне не хотелось. Ни о чем.
Тактичный Карел, выйдя из салона и поздоровавшись, спросил:
— Я вам нужен, Андрэ?
— Нет, Карел, — ответил я, — мы обходимся без переводчика.
И он пошел в степь, насвистывая. Увидел лошадиный череп и, заинтересовавшись, присел возле него на корточки…
Жоан стояла у машины и, почему-то виновато улыбаясь, смотрела вслед чеху.
— Жоан!
Она перевела на меня взгляд. Изумрудные очи, будто влажные. Поправила несбившийся локон светлых волос.
— Наин, Андрэ!
— Что «найн»? Что, девочка моя?
Я подошел. Я осторожно провел пальцами по мокрой щеке. Жоан беззвучно плакала.
— Вас ист дас?
— Я, Андрэ! Вас ист дас? Их… найн, ду… Их либе дир, абер дас ист… кошмар!
Она путалась, не могла подобрать слова чужого, забытого, вероятно, еще со школы языка. Она перешла на божественный французский. На нем, вероятно, говорят ангелы на Небесах. Жаль, не уточнил это у мудрого предка…
И я понимал ее речь, как когда-то в парящем на бреющем над Байкальским трактом «шевроле». Она говорила:
— Кошмар! Я не хотела любви, я хотела всего лишь секса. Экзотического секса с русским дикарем в ирреальной Сибири. И теперь — любовь… Зачем, Господи, что я дурного сделала? Чем прогневила Тебя?
Любовь — это боль! Любовь — это смерть! Я не переживу ее, я умру. Не надо! Уйди, Андрэ, ты — мой Ангел Смерти! Я тебя боюсь! Боюсь и желаю всем тем, что у меня осталось, — дряхлеющим телом, болезненным сердцем, истерзанной душой… Если она у меня есть. Нет, вероятно. Потому что… потому…
«Бог есть любовь», — говорят священники. Но я-то знаю, я видела: Бога нет в помине! Есть Дьявол, вершащий суд. Есть муки, есть страдания. Любви — нет! Ее придумали скверные поэты и переполненные, как презервативы, спермой, прыщавые юнцы…
Жоан вцепилась мне в плечо, как спасатель в волосы утопающего, закричала:
— Глупости! Я говорю глупости, не слушай меня, Андрэ! Впрочем, ты, молодой и красивый дикарь, все равно не понимаешь человеческого языка…
Я понимал. Я понимал много больше, чем она говорила в надежде на мое непонимание. А в голове у меня звучали слова, из того же телесериала, наверно:
«Вы говорили, нам пора расстаться, что вас замучила моя шальная жизнь, что вам пора за дело приниматься, а мой удел — катиться дальше, вниз… Любимая, меня вы не любили…»
Она любила меня, и это нежданное чувство рвало ей душу, как конфетный фантик. Душа у нее была. И тело было не дряхлеющим, нет. Про сердце не знаю, я же не кардиограф какой-нибудь… Хотя знаю. Жоан проживет долго-долго… если не умрет на Ольхоне. А на Ольхоне она не умрет! Я сделаю все, чтобы этого не допустить! Живи, Жоан! Живи и люби меня, скверная девочка, милая…
— Что мне с тобой делать, Андрэ? Подскажи! Не везти же в Париж! Ты выглядел бы там нелепо, как пингвин в курятнике. Все смеялись бы над тобой. И надо мной тоже… Нет, только не это! Мы расстанемся здесь. Но не сейчас, Сейчас я хочу… Я просто хочу!
И она набросилась на меня с каким-то утробным стоном и принялась целовать лицо, лихорадочно и торопливо, будто вот-вот меня отберут, как игрушку у капризного ребенка. Ей и мне было плевать, смотрит на нас чех или не смотрит…
Я взял ее на руки. Она охнула. Охнула и засмеялась звонко. И обняла меня за шею крепко-крепко. И я понес ее в дом. И не было на пороге никаких мертвых собак, это плод моего больного воображения…
Я захлопнул ногой дверь и лег вместе с Жоан на стол, крепкий, устойчивый. Может, подсознательно знал, для чего сколотил?