Астрид и Вероника

Олссон Линда

— Хороший, любящий отец, — произнесла Астрид. От вина она разрумянилась, и Вероника вновь увидела, как в старческом лице проступает былая красота. — Родители наделены безграничным могуществом. Они способны и защитить от любой боли, и причинить эту самую боль — сделать больнее, чем кто бы то ни было. А детьми мы принимаем все как должное. Может, думаем — лучше что угодно, чем если сбудутся худшие наши страхи. — Взгляд ее переместился за окно, где в летнем зное не проносилось ни ветерка. — А больше всего мы в детстве боимся одиночества. Боимся, что нас бросят. Но достаточно принять мысль о том, что ты всегда один и будешь один, — начинаешь смотреть на мир по-другому. Учишься ценить мелкие радости, небольшие проявления доброты. И благодарить за них. А со временем

и вовсе понимаешь, что бояться нечего. А вот за что быть признательной — этого видишь и находишь вокруг все больше. — Астрид сделала последний глоток и добавила: — У меня ушла вся жизнь на то, чтобы это понять. Вероника, пусть у вас это получится быстрее.

Подали горячее — фрикадельки из лосятины с брусникой и сморчками в сливках. Сытное, вкусное блюдо, и Астрид с Вероникой ели не торопясь, смакуя каждый кусочек. Иногда они прерывались, чтобы поговорить или просто помолчать. Им даже молчать вдвоем было приятно.

Потом Астрид и Вероника вышли в сад за домом, где на одном из столиков их уже поджидал поднос с кофе. Официантка уговорила их попробовать шоколадный торт, гордость заведения, и, как они ни протестовали, все-таки принесла тарелочку с рыхлым шоколадным клином и к ней две ложечки. И стоило попробовать самую малость, как нашлись силы доесть весь кусок торта до последней крошки — так он был хорош.

День был в разгаре, наступил полдень. Ласточки сновали в небе, охотясь за насекомыми. Воздух полнился ароматом жасмина — большой куст белел цветами неподалеку.

— Не знаю, как мы осилим еще и ужин, — засмеялась Вероника. — По-моему, перед ужином надо пойти искупаться. Обновим ваш купальник.

Астрид с улыбкой кивнула.

— Просто поужинаем попозже, вот и все, — ответила она.

Снова зазвонил мобильник, на этот раз Вероника успела ответить на звонок. Пока она разговаривала, Астрид поначалу смотрела на нее, потом подставила лицо солнцу и закрыла глаза. Разговор получился коротким, но Вероника долго еще улыбалась.

— Папа звонил, — объяснила она. — Давайте я расскажу, как я его навещала перед тем, как поехать сюда.

Глава 31

Яростный ветер Гонит на скалы волну. Вот так же и я — одинок, О берег разбит, Но помню былое [36] .

36

Минамото-но Сигэюки (960?-1000).

ВЕРОНИКА

Через неделю после похорон Джеймса я позвонила отцу. Я едва могла говорить, но папа узнал мой голос и все понял по моему тону. «Я здесь, я тебя слышу», — сказал он, и мы оба умолкли.

Он встретил меня в аэропорту — стоял и ждал, подтянутый и ладный в своем безупречном сером деловом костюме, белой рубашке и элегантном галстуке. Было раннее утро, должно быть, отец приехал прямо из дома.

Быстро обняв меня, он забрал тележку с багажом. Ни о чем не спрашивал, не рассматривал меня. Он был сдержан и нетороплив и готов помочь. Всем своим видом он, казалось, говорил: «Давай покончим с этим как можно быстрее и спокойнее». Мы миновали зал прибытия, до странности тихий, — похоже, все здесь стараются двигаться беззвучно, не мусорить, не пахнуть. Потом молча дошли до автостоянки, отец положил мои чемоданы в багажник своей новой японской машины, и мы тронулись с места.

С отцом я не виделась целый год, даже больше, и теперь, пока он выводил машину со стоянки, рассматривала его в профиль. Он немного постарел и слегка

пополнел. Подбородок несколько расплылся, волосы поредели на макушке да прибавилось седины на висках. Вырулив на шоссе, отец включил приемник. Запел Фрэнк Синатра — и я, несмотря ни на что, улыбнулась. От зимнего пейзажа за окном веяло покоем, он напоминал акварель. Спящие поля, голые деревья. Ни людей, ни движения. Но чем ближе мы подъезжали к городу, тем сильнее заслоняли вид бетонные стены, и наконец мы очутились в запутанном хитросплетении дорог, и по всем уровням развязки мчались бесчисленные машины. «Унеси меня на Луну», — пел Синатра. Небоскребы теснились так близко к шоссе, что складывалось ощущение, что мы едем по тоннелю, и по обеим его сторонам спешили по своим делам горожане.

Отец занимал просторную квартиру в трехэтажном доме. Оставив машину в подземном гараже, мы поднялись на лифте на второй этаж. В прихожей меня встретили знакомые вещи — корейский сундучок и старинная карта Стокгольма в раме. Я вошла в гостиную, где друг напротив друга стояли два красных дивана, а между ними — шахматный столик; точно так же, как во многих других гостиных. Мне казалось, что я очутилась во сне, где со всех сторон окружают вещи, одновременно и знакомые, и чужие. В маленькой гостевой комнате уже была приготовлена постель, выложены полотенца. На столике — нарисованная от руки карта ближайших улиц, а рядом конверт, несомненно, с деньгами. Но самому отцу пора было на работу.

Когда он ушел, я села на постель, зажала руки между колен, задумалась. Зачем я здесь? Я побродила по прихожей, заставленной полками с отцовскими книгами. Подметила распорки между потолком и верхом стеллажей, установленные против землетрясения. Все в этой квартире было опрятным, аккуратным и молчаливым. В кухне тихо гудел холодильник, стол был пуст и безупречно чист, плита и раковина сияли, будто ими совсем не пользовались. Я выглянула в окно. Слева через улицу начинался маленький парк. Высокие деревья тянули голые черные ветви в белесое небо. А напротив, через дорогу, стоял старый дом — деревянный, приземистый. На жестяной крыше возилась какая-то пожилая женщина в кофте ржавого цвета, в белой косынке и белых же перчатках, а рядом с ней сидела большая черно-белая кошка. Между колен у женщины стоял мешок, и она собирала в него хурму с ветвей дерева, нависавших над крышей. Медленно и грациозно протягивала руку в белой перчатке, смыкала пальцы на очередном ярко-оранжевом шаре, бережно поворачивала его раз, другой, и он снимался с черенка. Тем же плавным непрерывным движением она клала плод в мешок, а потом тянулась за следующим. Между тем кошка сидела неподвижно, вытянув изогнутый хвост.

Я стояла и долго наблюдала за собирательницей хурмы, а когда отошла от окна, она все еще продолжала снимать плоды, и кошка сидела рядом с ней. В маленькой гостевой ванной я разделась и, обнаженная, отразилась в зеркалах, занимавших целую стену. Я смотрела на свое отражение и не замечала особенных перемен. Кожа еще хранила новозеландский загар, по контрасту с которым грудь и лобок казались особенно белыми. Я провела ладонями по плоскому животу и остро ощутила, что там, под гладкой кожей, зияет пустота. Потом изогнулась, осмотрела себя со спины, через плечо. Белизна ягодиц, белая полоска от завязок купальника под лопатками. Волосы отросли и падали на плечи. Но все же мало что переменилось, и я не видела никаких признаков случившегося. Я вновь повернулась к зеркалу лицом, сжала груди, обхватила себя за плечи. Закрыла глаза. Но плакать не плакалось — слезы не шли.

Приняв душ, я решила пойти прогуляться. Отец оставил мне очень точную и подробную карту, на полях и на обороте — пояснения его аккуратным почерком. Здесь было все, что могло мне понадобиться, — маршрут к станции, ближайшим магазинам и ресторанам, парку Йойоги и храму Мэйдзи. Сюда же отец вписал краткое объяснение японской причудливой системы нумерации домов и несколько разговорных фраз на японском, но латиницей. Заканчивалась пространная записка номером его рабочего телефона. А подписался он по-шведски — «Рарра».