Атаман Ермак со товарищи
Шрифт:
Скоро прискакала еще одна сторожа и доложила, что в двух днях пути от Кучума идет калмыцкая воинская орда в пять тысяч сабель.
— А куды идут и чо деять намерены, не ведомо.
Воеводы собрались на совет.
— Вот попали, дак попали! — говорил Воейков. — Тут не знаешь, куда и поворачиваться!
— А может, калмыки противу Кучума идут?
— Хорошо, когда противу Кучума, а ежели с ним на соединение? Вот они стакнутся, да на Тару! Мигом к ним воры всякие набегут, и станет их под острожком тыщ с десять! Вот тогда и завертимся.
— Чего ждать? — сказал Черкас. — Сейчас изгоном Кучума-хана брать надо! Ежели калмыки к нему идут, то до их подхода Кучума разбить…
— Разбить-то — погоди! Их небось нас больше на полторы сотни.
— Мы с Ермаком Тимофеичем с врагами лицо в лицо сходились сам-тридцать, и всегда их побивали! — припечатал Черкас.
Иного выхода не было. И утром 20 августа, совершив ночной марш, московская рать вступила в бой с воинами Кучума. Злая сеча шла до полудня, когда наконец кучумляне не устояли и начали отступать. Казаки изрубили бегущих 150 человек, в бою полегло 150 человек ханской гвардии, погибли брат и двое внуков Кучума, 6 князей, 15 мурз. В плен попали 5 младших сыновей хана, 50 телохранителей Кучума, 5 высших сановников и даже 8 цариц гарема.
Однако самого Кучума ни среди пленных, ни среди убитых не было. Говорили, будто он в Оби-реке утоп.
— Нет! — сказал Черкас. — Не может того быть. Это Ермак Тимофеевич утонул, а этот дед выплывет.
— Не пойму я тебя! — говорил ему Андрей Воейков. — То ты Кучума жалеешь, то ты его ненавидишь…
— Я и сам себя не пойму, — отвечал Черкас. — И растолковать мне некому.
Воейков плавал по Оби на плотах, искал след Ку-чумов, но нигде его не нашел.
А Кучум с тридцатью воинами вернулся на место сражения и два дня хоронил убитых. По сопкам маячили казаки, но хоронить не мешали и войска не приводили.
Калмыцкая орда растворилась в бескрайних Барабинских степях.
Осенью татарские воеводы, прослышав, что Кучум жив, опять послали ему грамоту с приглашением поступить на государеву службу, обещая вернуть жен, детей и дать жалование. Но при Кучуме не осталось ни одного писца, потому он велел передать устно:
— Не поехал я ко Государю по государевой грамоте, своею волею, когда совсем цел был, а ныне мне ко Государю ехать не по что. Я нынче стал глух и слеп и безо всякого живота.
— Все! — сказал Воейков. — Победили мы Кучума. Отняли у него царство Сибирское!
— У одного отняли, да другим отдали… — сказал Черкас. И, пойдя на берег реки, присел там на корточки и стал бросать камушки, пуская блинчики по воде.
Там и нашел его все еще крепкий Гаврила Ильин.
— А меня аж за сердце схватило! — говорил он, обнимая Черкаса. — До чего ж ты на Ермака Тимофеевича стал похож. Это ж надо такое сходство иметь! Будто вновь Ермак воротился.
— Ермак бы воротился, да на художество нонешнее глянул — еще неизвестно, что бы сказал, — грустно ответил Черкас.
— Да нет! — возразил Гаврила. — Жизнь-то здеся стала не в пример как лучше. И народ сюды, в Сибирь, валом валит, потому — и воля, и простор, и утеснений меньше. С Кучумовым-то правлением не сравнить — кого хошь спроси…
— Я не про то. Мы ж страну Беловодье искали… А вот, не она это! Не она!
— Может, кто и сыщет?
— Навряд… Не в миру она. Не в земном миру, — вздохнул Черкас. — Ермак что-то такое знал, что для нас сокрыто, — потому и до последнего светел душою был. А мы все — в тоске.
— Да ладно тебе! — сказал Ильин. — Я с хорошей новостью. Кучум сына своего Каная в Бухару отослал, к матери. Один остался, да с калмыками в степи и схватился. Они его разбили навовсе. Он побег в ногаи, да там, сказывают, его и задушили. А Канай-царевич говорит, что это по бухарской-де указке Кучума убили в калмыках… Надоел он Бухаре.
— Ну и где ж твоя весть хорошая?
— Так ведь нет супостата! Врага нашего! — сказал, удивляясь, Гаврила Ильин. — Как не радоваться? Он же Ермака Тимофеича погубил.
— Чему радоваться? — сказал Черкас. — Слепого старика задавили! Он нам враг был, когда был в силах, а теперь что… Ермак-то все одно не воскреснет!
— Ну, ты уж вывел! А держава-то у нас какая
стала! Края-то какие! Об чем мечтать!
— А я вот все молюсь! — повернул лицо к Ильину Черкас. — Чтобы как помереть — так бы нам снова, всем вместе, с Ермаком быть, в воинстве Христовом…
Эпилог
В лето 1621-е все население Тобольска высыпало на узкие улицы, облепило бревенчатые стены острога, понабилось на острожные башни. С утра толпилось у пристани. Наконец из-за поворота Иртыша показались белопарусные струги, мерно заблистали по высоким бортам красные весла.
— Едет! Едет! Владыка едет!
Ударили в колокола застоявшиеся звонари, прянули из-под крыш воробьи и голуби.
Владыка Киприан легко прошел по шатким сходням на пристань, привычным жестом благословил повалившуюся на колени толпу. Пристально и с любопытством вгляделся в этих новых подданных Царя московского — сибиряков.
Толпа была пестра и разнолика. Рядом с желтыми, зелеными, алыми кафтанами стрельцов, несших тут службу, синели чекмени городовых казаков, но эти яркие пятна тонули в серо-белом месиве армяков, зипунов — все как в Москве и других городах Руси… Все, да не все! Среди этой толпы явственно виднелись татарские архалуки и прежде не виданные Киприаном расшитые бисером меховые уборы. А лица! Среди кудрявых, седых, рыжих и черных бород мелькали лица вовсе безбородые, скуластые, цвета кирпича… Когда же под благословение протиснулись женщины, то на архимандрита из-под белых платочков, из-под высоких вызолоченных кик да заморских шалей заблестели сплошь черные да карие глаза. Не было северной озерной голубизны, столь привычной ему в Новгороде.
«Другой народец! — подумал владыка. — Иных родов люди!»
Но люди эти новые, рекомые сибиряками, ему нравились. Было в них что-то крепкое, здоровое. Не увидел пастырь в лицах ни страха, ни подобострастия.
— Хороший народец! Не порченый! Крепкий. Бысть на месте сем опора державе православной, — сказал он.
И владыка новый, первый архиепископ Сибири Киприан сибирякам глянулся! Задолго до его приезда судили и рядили о нем на все лады и не находили изъяна.
Был Киприан образован, деятелен, а пуще того славен тем, что в бытность свою архимандритом Хутынского монастыря в Новогороде, под шведами оказавшись, не дрогнул, не слукавил, но твердо стоял за Русь Православную супротив супостатов-захватчиков.