Атлант расправил плечи. Часть II. Или — или (др. перевод)
Шрифт:
Она подошла и опустилась к его ногам, прижавшись лицом к коленям.
— Хэнк, у нас многое еще впереди… и так много есть сейчас. Он посмотрел на пятно бледно-голубого шелка на фоне черноты его костюма, нагнулся и негромко сказал:
— Дагни… то, что я сказал тебе в то утро в доме Эллиса Уайэтта. Я лгал себе.
— Я знаю.
Сквозь серую морось дождя календарь над крышами сообщал: сегодня третье сентября. Часы на соседней башне уточняли: десять сорок. Риарден ехал обратно в «Уэйн-Фолкленд».
Риарден устало откинулся на сиденье, катастрофа казалась не более чем банальной сводкой новостей, прочитанных давным-давно. Пропали все ощущения, кроме неуютного чувства несуразности его появления на утренних улицах в вечернем костюме. Не было ни малейшего желания возвращаться из того мира, что он покинул, в моросящий серый мирок, что виднелся за окном такси.
Он повернул ключ в замке своего номера, надеясь как можно скорее вернуться за рабочий стол, чтобы не видеть ничего вокруг.
Три вещи одновременно поразили его: столик для завтрака, распахнутая дверь в спальню, открывающая вид на смятую постель, и голос Лилиан.
— Доброе утро, Генри.
Она сидела в кресле, все в том же костюме, что и вчера, только без жакета и шляпки. Ее белоснежная блузка выглядела безупречно свежей. На столике красовались остатки завтрака. Лилиан со скучающим видом, в позе затянувшегося терпеливого ожидания, курила сигарету.
Пока Риарден стоял столбом, она положила ногу на ногу и уселась поудобнее, а затем спросила:
— Ты ничего не хочешь мне сказать, Генри?
Он стоял, как солдат в униформе на официальном мероприятии, где никакие эмоции попросту недопустимы.
— Говорить лучше тебе.
— Разве ты не хочешь попробовать оправдаться?
— Нет.
— Ты не собираешься попросить у меня прощения?
— Тебе не за что меня прощать. Мне нечего добавить. Ты знаешь правду. Все остальное я предоставляю тебе.
Хихикнув, она выпрямилась и потерлась лопатками о спинку кресла.
— Не ожидал, что рано или поздно тебя поймают? — спросила Лилиан. — Неужели ты думаешь, что если такой мужчина, как ты, целый год ведет монашескую жизнь, я не начну подозревать, что на это есть причина? Забавно, но твои знаменитые мозги не защитили тебя от такой простой ловушки, — она жестом указала на кровать, на столик с остатками завтрака. — Я была уверена: ночью ты сюда не вернешься. Было нетрудно и совсем не дорого узнать сегодня утром у служащего отеля, что за последний год ты не провел в этих комнатах ни одной ночи.
Он ничего не ответил.
— Человек из нержавеющей стали! — засмеялась Лилиан. — Человек, столь многого достигший, благородный, превосходящий нас всех! Она что, танцует в варьете или маникюрша в парикмахерской для миллионеров?
Он по-прежнему молчал.
— Кто она, Генри?
— Я не стану отвечать.
— Я хочу знать.
— Ты не узнаешь.
— Тебе не кажется, что смешно играть роль джентльмена, защищающего доброе имя леди? Кто она?
— Я уже сказал, что не стану отвечать.
Лилиан пожала
— А впрочем, какая разница. Для стандартной цели существует стандартный тип. Я всегда подозревала, что под аскетической личиной скрывается вульгарный неотесанный сластолюбец, не ищущий в женщине ничего, кроме средства удовлетворения своих животных инстинктов, и горжусь тем, что не опустилась до этого. Я знала: твое хваленое чувство порядочности в один прекрасный день рухнет, и ты погрязнешь в сетях самого низкого, самого дешевого типа женщин, как любой заурядный неверный муж.
— Можешь порицать меня, как хочешь, ты имеешь на это право.
Лилиан в ответ рассмеялась.
— Великий человек, всегда такой высокомерный по отношению к слабакам, обходящим острые углы или падающим на обочине, потому что не сумели дорасти до него по силе характера и целеустремленности! Как ты теперь к ним относишься?
— Мои чувства не должны тебя касаться. Ты имеешь право решать, чего хочешь от меня. Я соглашусь с любым требованием, кроме одного: не проси, чтобы я от этого отказался.
— О, нет, я не стану этого требовать! Не верю, что ты сможешь изменить свою натуру. Это и есть твой истинный уровень, скрывавшийся под величием рыцаря от индустрии, выбившегося из низов, благодаря своей гениальности, поднявшийся от шахтера до обладателя хрустальных бокалов и фрачных галстуков! И вдруг он является домой в одиннадцать часов утра! Ты никогда не вылезешь из своей шахты, тебе там самое место, всем вам, самим себя сделавшим князьями кассового аппарата: субботний вечер в салуне, в компании мелких коммивояжеров и танцовщиц!
— Ты хочешь со мной развестись?
— Хорошенькая была бы сделка! Думаешь, я не догадываюсь, что ты хочешь развода с первого месяца нашего брака?
— Если ты это знаешь, почему до сих пор не оставила меня?
— У тебя нет больше права задавать мне этот вопрос! — жестко ответила она.
— Это — правда, — сказал Риарден, полагая, что такой ответ может оправдать только одна возможная причина: ее любовь к нему.
— Нет, я не собираюсь с тобой разводиться. Думаешь, я позволю твоей интрижке с какой-то бабенкой лишить меня моего дома, моего имени, моего положения в обществе? Я буду изо всех сил защищать эту часть своей жизни, пусть она и не нашла опоры в столь зыбком основании, как твоя липовая верность. Не заблуждайся: я никогда не дам тебе развода. Нравится тебе это или нет, ты женат и останешься женатым человеком.
— Останусь, если ты так решила.
— И вообще, я не понимаю, почему ты не сядешь?
Риарден остался стоять.
— Пожалуйста, говори то, что должна сказать.
— Я не допущу также никакого неофициального развода, мы не разъедемся. Ты можешь наслаждаться своей любовной идиллией в метро и подъездах, где ей самое место, но я требую, чтобы в глазах света ты не забывал, что я — миссис Генри Риарден. Ты всегда демонстрировал нерушимую приверженность честности, так позволь мне видеть тебя, осужденного на жизнь лицемера, которым ты был всегда. Я жду, чтобы ты вернулся в дом, официально принадлежащий тебе, но отныне ставший моим.