Атлантида. Часть 2: Радуга
Шрифт:
В следующий раз она проснулась утром. Тогда Борода и Шляпа уже ушли, силой оттащив от больной Вадика: их отсутствие в лагере желтых могло вызвать подозрения.
Увидев меня, Яшма долго смотрела мне в лицо, при этом ее собственно не выражало ровным счетом ничего.
– Ты на Огузке. Сильно ранена. Тебя ищут и хотят убить оранжевые, - коротко объяснил я.
– Ты можешь говорить? Ты должна рассказать мне, что произошло!
Она закрыла глаза, отвернулась от меня и снова провалилась в сон.
Раздосадованный, я сам уснул: сил больше не было стеречь ее. Мне самому нужен был хороший отдых.
Когда я проснулся, Яшмы на месте не было.
Вскочив с кровати, я бросился было к выходу, но столкнулся с ней у лестницы. Яшма была вся мокрая, моя новая рубашка липла к ее телу. Видимо, она ходила мыться в море.
– Я хочу есть, - сказала она, проходя мимо меня и садясь за стол.
Опешив, я стал заниматься завтраком.
– Меня видели. Те, кто меня ищет, скоро найдут, - сказала она отрывисто.
– Зачем ты вышла, если слышала, что я сказал об оранжевых?
– Не могла больше лежать в этой грязи.
В дом вбежала мокрая Лашуня. В ее зубах было несколько свежих рыбин, она покорно отдала их мне, а затем улеглась у ног хозяйки.
– Спасибо, что сберег ее, - сказала Яшма.
Я молчал.
Сердце билось так сильно, дыхание сбивалось от напирающих вопросов, которые мучили меня многие месяцы... я уже давно не верил, что снова увижу ее, а вот теперь она сидит тут, как ни в чем не бывало. Как будто не убила двести двадцать человек: двести оранжевых и двадцать черных.
Что твориться у нее в голове?
Я метался, не в силах совладать со своими чувствами. Я не знал, что должен чувствовать к ней. Не знал, как выразить бурю, которая бушевала в моей голове.
– Почему ты здесь?
– наконец, выдавил я, грохнув перед ней миску с водорослями и рыбой.
– Почему ты здесь!?
Яшма подняла на меня глаза, и в них я прочел одно лишь стальное упрямство.
– Захотела умереть.
– произнесла она холодно.
– Не вышло.
Убедившись, что я больше ничего не спрошу, она взялась за еду.
Она запихивала водоросли в рот чуть ли не пальцами, видно было, что еда в нее не лезет. Но эта еда нужна была ее телу, чтобы залечить раны, и она ела через силу, едва не давясь.
Поев, она захотела уйти. Просто встала и пошла к выходу, стараясь, чтобы я не видел, как она хромает, как шатается и теряет равновесие из-за безжизненно повисшей руки.
– Я хочу к желтым, - сказала она, когда я окликнул ее.
– Ты не дойдешь до них, посмотри на себя!
Я вскочил из-за стола и преградил ей выход. Идиотка не понимала, как опасно ей было попадаться оранжевым!
– Дойду!
– она сжала кулак здоровой руки, прищурила глаза.
Уж не драться ли она собралась?
– Оранжевые порвут тебя на части, и сейчас мой дом - единственное безопасное место! Пока ты со мной, тебе никто не причинит вреда.
– С каких это пор тебя тут слушаются!? Ты же просто... просто тупая почтовая чайка Солнца!
– яростно выговорила она.
– Хотят меня растерзать, так пускай попробуют! Ты их не остановишь!...
Я выдохнул. Незачем было злиться на нее. Ее чудовищное упрямство никуда не делось... любое ее смятение всегда находило выход в агрессии. В этом была вся она.
– Многое изменилось здесь. Я расскажу тебе, только...
Я подошел к ней вплотную и взял за плечи, чтобы подтолкнуть подальше от выхода, к кровати, но коснувшись ее, я сам замер.
Она действительно была тут. Живая, хотя и искалеченная. Ее кожа, волосы, лицо, - тот образ, который я гнал от себя вся эти месяцы, обратился в человека.
Та Яшма, которая грелась со мной на солнце в последний день нашей встречи, стояла передо мной снова. Тот раз все же не был последним.
Я как будто снова вернулся в тот день, мы будто снова оказались на том пляже, и она все так же злилась на меня... Я почувствовал, как сильно заболели глаза, как стало паршиво в желудке, совсем рядом с сердцем. Возникло и крепло чувство, что ничего не изменилось с тех.
Лицо Яшмы преобразилось, глаза широко распахнулись, раскрылись губы. Я понял, она испытывает то же. Она помнила не меньше, чем я. И скучала не меньше.
Я шагнул ближе, она бросилась мне грудь, и мы вцепились друг в друга, словно утопающие. Я жался к ее голове, зарываясь в волосы, а она обвила мою шею здоровой рукой.
Говорить что-либо стало бессмысленно. Мне уже было не важно, почем она пошла к страже. Мне было все равно, что было с ней эти месяцы. Я знал, что никому не дам ее в обиду, что она должна жить здесь, на Огузке, и я, как и всегда, должен сделать так, чтобы ничто больше ей не угрожало.
Вместе с тем, как во мне крепла уверенность, я чувствовал, будто жизнь снова вливается в мои жилы, а пелена спадает с глаз.
Эти полгода, которые я прожил после землетрясения, обратились в короткий сон, который, наконец, кончился.
Мы сидели на кровати, не отпуская руки друг друга. Я заговорил. Без умолку трепался, рассказывая ей, как у нас все изменилось, а она внимательно слушала, ловя каждое мое слово. Лицо у нее при этом было такое, как будто до сих пор она не видела говорящих людей.
– Ты постарел лет на двадцать, - сказала она, когда мне уже было нечего ей рассказать.
– Совсем не узнаю тебя. Только по глазам... Где твои кудри? Где нежная белая кожа? Где голос? Ты был таким красавцем, и так пел...
Я опешил от ее слов.
– Я могу ходить под солнцем почти как ты, - оправдался я.
– Это не прошло бы бесследно.
– Лучше уж покрылся бы полосами, зачем было так стареть?
– она весело сморщила нос.
Я обиженно пихнул ее в здоровое плечо.
Я ходил на рыбалку, а когда пришел, возле моего дома стояли голубые и оранжевые. Лашуня не пускала их внутрь.