Атлантида
Шрифт:
Эта зима вообще проходила на удивление приятно. Танцы, вечеринки, праздники у себя и у знакомых лишь изредка и ненадолго прерывались работой. Кошелек от этого отощал, скота и птицы тоже заметно поубавилось, что не могло не сказаться на настроении молодой супружеской пары.
Впрочем, они быстро утешились: ведь все на свете когда-нибудь кончается, а что до пустого кошелька, так тут один только вид бабкиной копилки уже вселял спокойствие и уверенность.
Вообще этот зеленый ящичек под ногами у старухи придавал сил супругам во всевозможных житейских неурядицах
И когда они заметили, что хозяйство их мало-помалу становится убыточным, то, вспомнив о зеленой копилке, ничуть не встревожились и не испугались грозивших им тяжких забот.
В самом деле, вокруг зеленого ящичка словно кружился хоровод заманчивых видений, и молодые супруги постепенно привыкли считать, что час, когда они наконец вскроют копилку, будет главным праздником их жизни.
На что потратить деньги, было давно уже решено. Прежде всего часть денег они израсходуют на развлекательное путешествие, поездку, скажем, в Берлин дней на восемь. Поедут они, конечно же, без Густава, на время путешествия его вполне можно подкинуть друзьям, которые живут в деревне на том берегу озера.
Как только заходила речь о поездке, и мужа, и жену охватывало радостное возбуждение. Парусный мастер говорил, мол, поживем тогда в свое удовольствие, с размахом, а жена, пустившись в воспоминания детства и юности, без умолку твердила о цирке Ренц, парке Хазенхайде и других прекрасных местах, где можно повеселиться вдоволь.
И сегодня, как нередко бывало, супруги заговорили о путешествии, но тут их неожиданно отвлек от любимой темы Густавхен, удивив родителей своим донельзя потешным поведением. Он поднял вверх маленькие исцарапанные ручонки, будто требуя внимания, и, широко разевая испачканный ротик, принялся издавать крики, чем-то похожие на карканье ворона.
Родители, едва сдерживавшие смех, некоторое время дивились странному поведению малыша. Но в конце концов оба не выдержали. Они прыснули и покатились с хохоту — Густавхен испугался, заплакал, и даже бабкино безжизненное лицо обернулось в их сторону.
— Ну-ну-ну, не реви, дурачок, никто тебя не обидит, — успокаивала ребенка мать; уже начав наряжаться, она стояла над сыном в красном корсете. — Чего это тебе вздумалось? — говорила она. — Чего это ты размахиваешь руками, точно канатный плясун, и корчишь рожи, точно мой дядя, когда ему случится поймать в ловушку зайца?
Кильблок, который, готовясь к вечеру, чистил щеткой свой желтый фрак, пояснил сквозь смех:
— Это озеро! Озеро!
Действительно, за окном то тише, то громче раздавался протяжный глухой гул, напоминавший трубный басовый голос тубы, — то шумела и гудела вода под толстой ледяной корой; наверное, ребенок в первый раз услышал этот звук и попытался его повторить.
Чем ближе подходил вечер, тем безудержней становилось веселье, муж и жена помогали друг другу наряжаться и уже сейчас, предвкушая праздник, забавлялись всевозможными проказами и шутками, их без счета скопилось в памяти Кильблока при его богатом опыте по части развлечений.
Его молодая жена смеялась не переставая, однако внезапно ее охватила жуть: Кильблок нацепил на себя серую бумажную маску мертвой головы, которую приготовил, чтобы, по его словам, хорошенько попугать честную компанию.
— Убери эту харю, прошу тебя! — закричала Марихен, задрожав всем телом. — Это же точь-в-точь покойник, который недели три в земле пролежал!
А Кильблок упивался испугом жены. Он скакал вокруг с маской в руках и подсовывал ее Марихен, как та ни увертывалась. В конце концов она разъярилась не на шутку.
— Черт подери, уберешь ты наконец эту пакость! — закричала она, топнув ногой, Кильблок же, едва не лопаясь от смеха, упал на стул и чуть не повалился вместе с ним на пол.
Наконец они собрались.
Кильблок — душегуб-заимодавец: желтый фрак, бархатные штаны до колен, туфли с пряжками, на голове огромная чернильница из папье-маше с чудовищных размеров гусиным пером.
Марихен — садовница: платье увито плющом, на гладких волосах венок из бумажных розочек.
Часы показывали семь, можно было отправляться в путь.
Как ни жаль, но в этот раз опять пришлось взять с собой Густава, хотя и было это «садовнице» крайне огорчительно.
С бабкой недавно случился удар, ей нельзя было поручить даже самой легкой работы. Одеться и раздеться без посторонней помощи она еще кое-как могла, но тем ее возможности и исчерпывались.
На подоконник возле зажженной лампы поставили тарелку с едой — теперь старуху спокойно можно было до утра предоставить ее судьбе.
Они попрощались — крикнули ей в ухо: «Мы ушли!» И скоро уже старуха у окна да Лотта возле печки остались совсем одни в своем домике, который Кильблок, уходя, запер снаружи на ключ.
Маятник старых ходиков мерно раскачивался и постукивал: «тик-так!» Старуха то сидела молча, то резким голосом принималась заунывно читать молитвы. Лотта по временам ворчала во сне, а за окном теперь уже явственно и громко раздавался протяжный гул, похожий на низкий голос тубы; лед на озере сверкал, словно грань огромного алмаза, полыхавшая белым огнем в свете полной луны и резко очерченная неправильной линией иссиня-черных прибрежных холмов, поросших сосновым лесом.
Кильблоки вошли в праздничный зал и были встречены фанфарами.
Душегуб-заимодавец вызвал необычайный переполох. Садовницы, цыганки, маркитантки с визгом бросились наутек, искать защиты у своих кавалеров — крестьян и железнодорожных рабочих, которые насилу втиснули свои могучие бока в испанские костюмы с несуразно маленькими, будто игрушечными, шпагами у пояса.
Парусный мастер был чрезвычайно доволен тем, как напугала всех его маска.
Три часа кряду он забавлялся, гоняя по залу, словно волк стадо овечек, ряженых девушек и женщин.
— Эй, папаша Душегуб! — крикнул кто-то. — Ну и видок! Никак тебя три раза вешали да из петли вынимали?