Атлантида
Шрифт:
Ингигерд вытянулась в палубном кресле, а Фридрих примостился напротив нее на складном стульчике. Его коллега Вильгельм смотрел на Фридриха как на романтического спасителя и поклонника этой малютки, и под его влиянием подобный взгляд стали разделять все, кого объединил пароход «Гамбург». С интересом и уважением все следили за развивавшимся на их глазах романом, как бы одобренным самим небом. Ингигерд вела себя с Фридрихом как послушная питомица с назначенным ей опекуном и слушала его с молчаливой покорностью.
Погода оставалась приятной: прояснилось, волнение было умеренным. Вдруг, после того как Ингигерд по совету
— А мы в самом деле случайно оказались оба на «Роланде»?
Уклонившись от прямого ответа, Фридрих сказал:
— Случайностей, Ингигерд, не бывает, или, если хотите, все на свете случайно!
Неудовлетворенная таким ответом, она не отставала, пока не узнала правду об обстоятельствах, приведших Фридриха в Саутгемптон, и о причинах, заставивших его охотиться за «Роландом». И тогда она сделала вывод:
— Значит, еще немного, и вы погибли бы именно из-за меня. А так вы стали моим спасителем.
Такой поворот краткой беседы укрепил узы, связывавшие обоих.
Если не считать Фридриха и Ингигерд, у всех спасенных осознание заново обретенного существования, вырываясь наружу, принимало задорные формы. Немногим более чем двое суток отделяли нынешний день от кораблекрушения, а уже тех самых людей, которые испытали тогда адские муки страха, не раз охватывало неудержимое веселье. За всю свою жизнь Артуру Штоссу, наверно, не удавалось вызывать у публики такой дружный смех, каким теперь разражались благодаря ему капитан, штурман, боцман, механик Вендлер, кок, художник Фляйшман, доктор Вильгельм и даже фрау Либлинг.
Что же касается художника Фляйшмана, то и он совершал то же, что артист, с той только разницей, что делал это не из озорства и преднамеренно, как Штосс, а бессознательно, и не было ничего забавнее, чем слушать, как этот человек с черными кудрями, сохранивший пропитанные морской водой черную бархатную куртку и такого же цвета брюки, развивая свои теории искусства, ссылался на утраченные сокровища, плоды собственного творчества. Штосс снова и снова устраивал веселый спектакль, подбивая самовлюбленного гения описывать картины, потерю которых Фляйшман называл главным ущербом, нанесенным человечеству. Или доктор Вильгельм, если только не было при этом Ингигерд, заводил с художником разговор об обстоятельствах его спасения. А они, эти обстоятельства, в голове Фляйшмана приобрели особый вид: все якобы свидетельствовало о его героизме, а то, что было для него нелестно, полностью предавалось забвению.
Как на бирже становится известным курс акций и различных ценных бумаг, так на пароходе все всегда знали последнюю сумму денег, каковою Фляйшман оценивает свои утраченные произведения, чтобы предъявить соответствующие претензии пароходной компании. За два с половиною дня сумма эта подскочила с трех до двадцати пяти тысяч марок. И было невозможно предвидеть, до какого уровня она еще дойдет.
Фляйшман раздобыл на пароходе бумагу для заметок и карандаш и с той поры неустанно рисовал шаржи на всех обитателей «Гамбурга». И теперь он частенько заявлялся непрошеным гостем к Фридриху и Ингигерд, ни в чьем обществе не нуждавшимся. Фридриху это досаждало.
— Поражаюсь вам, — сказал он ему однажды не слишком любезно. — У вас только недавно были такие серьезные переживания, а вы уже способны забавляться.
— Сильный характер! — лаконично ответил Фляйшман.
— А вы не думаете, что постоянные встречи с вами могут раздражать фройляйн Хальштрём? — не отступал Фридрих.
— Нет, не думаю, — парировал художник.
Но Ингигерд приняла сторону Фляйшмана, чем еще больше рассердила Фридриха.
От фрау Либлинг все еще скрывали смерть маленького Зигфрида. И так как она все время видела только Эллу, у нее возникло страшное подозрение. Она попросила Флите и Розу привести к ней мальчика, но, когда они вернулись без него, испуганная и взволнованная мать заставила их заговорить, и они заявили, что Зигфрид якобы захворал.
— Что с моей крошкой, что с бедняжкой Зигфридом? — такими словами встретила она Фридриха, когда тот вошел к ней в каюту.
Вслед за тем, закрыв обеими руками лицо, она откинулась на подушку со словами:
— О господи, боже правый! Этого не может быть!
А потом, не дожидаясь ответа Фридриха, она тихо, так, чтобы ее никто не слышал, заплакала честными слезами.
На следующий день в обеденное время доктор Вильгельм и Фридрих вывели фрау Либлинг на палубу. На всех, кто не видел ее с тех пор, как она была трупом вынесена из шлюпки и поднята на борт парохода, появление воскресшей женщины на людях произвело тягостное впечатление. Матросы искоса поглядывали на нее, и если любой из них изо всех сил старался угадывать по глазам Ингигерд Хальштрём ее желания, то от фрау Либлинг они держались в стороне, будто еще не были уверены, что имеют дело с живым человеком. Если могила в пучине океана возвращала мертвецов к жизни, то почему же и маленький Зигфрид не может покинуть свой морг?
Когда красивую, без кровинки в лице, даму, тщательно укрытую плащом капитана и шерстяными одеялами, удобно устроили на палубе, она долго молча вглядывалась в просторы успокоившегося океана. Затем вдруг сказала Фридриху, чье общество ей было желанно:
— Как странно! У меня такое чувство, будто я видела страшный сон. Но именно сон, вот что удивительно. И как я ни стараюсь себя переубедить, ничего не получается. Но стоит мне подумать о Зигфриде, как становится ясно, что в этом сне отражается пережитое.
— Не будем терзать себя мыслями, — промолвил Фридрих.
— Не скрою, — продолжала она, не глядя на Фридриха, — не скрою, не всегда я была праведницей. Может, это кара? Но если кару заслужила я, то при чем тут Зигфрид? Почему она не постигла меня?
Помолчав, она стала рассказывать кое-что о своем прошлом, в том числе о сражениях с мужем, с которым ее соединили насильно и который ее вскоре обманул. Сказала, что она артистическая натура и что старик Рубинштейн, которому она играла в одиннадцатилетнем возрасте, предсказывал ей большое будущее.
Она закончила свой рассказ словами:
— Ни в кухне, ни в детях я не понимаю ничего. Я была всегда ужасно нервозна, но ведь детей своих я любила! Разве я стала бы иначе отвоевывать их у мужа?
Фридрих говорил что-то утешительное, притом порою это были слова, касающиеся уже чего-то более глубокого, чем будничные дела. Так, он вел речь об умирании и воскресении и о великом искуплении, выражающемся не только в смерти, но даже в простом сне.
— Если бы вы, сударыня, были мужчиной, — сказал он, — я бы советовал вам почаще вспоминать Гете. Я сказал бы вам, чтобы вы перечитывали начало второй части «Фауста». Например, вот это: