Атомный перебежчик

Тамоников Александр

И ученый, выронив на пол фотографии, заплакал. Он зарыдал как ребенок, переполняемый отчаянием, безнадежностью последствий. Чья-то злая шутка, чьи-то дикие козни… Но чьи? Это уже ничего не значило. Гейзенберг хорошо знал, что за такое поведение ему грозит концлагерь. Все, прощай доброе имя, прощай карьера ученого и университетского преподавателя, прощай наука. Забвение, позор, уничтожение! Смерть, это просто смерть. Еще не физическая, но – моральная, нравственная. А за ней и физическая вскоре. Ведь без науки, без всего того, чем Гейзенберг жил многие годы, он жить уже не сможет.

Чужая рука легла ему

на плечо и по-дружески чуть сжала его. Ученый поднял измученный взгляд. Следователь грустно улыбался ему и понимающе кивал головой. И от этого взгляда, от прикосновения, в котором уже не было брезгливости, эта рука на плече показалась ему рукой Господа. Сейчас оберштурмбаннфюрер Ветцлер показался ему самым близким, почти всемогущим человеком. И Гейзенберг готов был заплатить за эту дружбу и поддержку чем угодно.

Мюллер не поднял головы, продолжая перебирать бумаги на своем столе. Он только коротко кивнул в сторону стула:

– Заходите, Ветцлер. Садитесь. Я жду вашего доклада по делу Вернера Гейзенберга.

Оберштурмбаннфюрер щелкнул каблуками, прошел через кабинет твердым шагом и вежливо опустился на стул возле стола своего шефа, положив на колени папку с документами, которые могли понадобиться начальнику гестапо.

– Гейзенберг согласился сотрудничать, – заговорил Ветцлер. – Уже завтра он готов выехать на объект и погрузиться в работу. Он раскаялся и полон желания искупить свою вину в потере драгоценного времени. Он сказал даже, что у него есть ряд идей, которые могут помочь коллегам, давно работающим над этой проблемой. В частности, его идеи касаются использования так называемой тяжелой воды, или дейтерия.

– Вот как? – Мюллер наконец поднял глаза на своего сотрудника и пожевал тонкими губами. – Вы начали разбираться в ядерной физике?

– Я просто передал вам дословно его слова, группенфюрер, – вежливо улыбнулся Ветцлер.

– На чем вы его сломали? – нетерпеливо спросил Мюллер.

– Идею предложил Кальтенбруннер – обвинение в гомосексуализме. Я только подготовил техническую сторону. Поддельные показания, фотомонтаж. И объяснил нашему другу, что ему грозит перевоспитание в концлагере и публичный позор.

Ветцлер открыл папку и стал выкладывать перед шефом бланки допросов свидетелей и фотографии. Мюллер покивал головой и скривил тонкие губы.

– Юрист с докторской степенью и набожный католик не гнушается такими методами?

– Мне кажется, что мы зря теряли столько времени, – пожал плечами Ветцлер. – Лагерь позволяет быстрее добиваться желаемых результатов.

– Мы не стали бы сажать его в лагерь, – раздраженно заметил Мюллер. – Мать Гейзенберга дружна с матерью Гиммлера. И потом, вы же знаете, какими люди выходят из лагеря. Сломленными, опустошенными. Это не курорт. Лагерь ломает, тем более таких интеллигентных слюнтяев. Посадив Гейзенберга в лагерь, мы бы навсегда потеряли его как ученого. А его голова сейчас очень нужна рейху. Заберите материалы, составьте мне справку для доклада начальнику управления. За Гейзенбергом необходимо установить круглосуточное наблюдение до самого момента его прибытия на объект. Не верю я этим физикам. Он вполне может, испугавшись, попытаться сбежать или покончить с собой. Нервы у них слабые. О прибытии ученого сообщите нашему агенту на объекте. Пусть изучит мнение других ученых, подготовится к встрече.

Доктор Гейзенберг наконец вернулся домой. Здесь, в своем коттедже в тихом районе Темпелхофер, он любил работать вдали от городского шума. У ученого была неплохая библиотека, которую он собирал много лет. А еще в коттедже был удобный кабинет, двери которого выходили прямо в сад. Здесь всегда хорошо думалось.

Ученый сел за стол и закрыл лицо руками. В памяти снова пронеслись ужасные события, страшные обвинения. Стыд сжигал изнутри. Бороться с такими эмоциями можно было только с помощью работы. А работа предстояла большая. Пусть так, пусть на нацистов, но это работа, это наука. В конце концов, он был только ученый.

Надо собираться. Гейзенберг вскочил, заметался по комнате, отбирая тетради с записями, книги. Одежда? Черт с ней, с одеждой, не это главное. Одежда потом…

Тихий стук в окно заставил ученого замереть на месте. Показалось? Гейзенберг потушил свет и подошел к окну. Что там? Кто-то в саду? Снова в голову начали закрадываться мысли о гестапо.

Но тут между деревьями мелькнула фигура мужчины в пальто и шляпе. Незнакомец снял шляпу и церемонно поклонился.

– Господи, Клаус! – вполголоса проговорил профессор. – Вы испугали меня. Что это значит? Почему вы через сад?

– Тише, профессор, – прошептал молодой человек. – Хорошо, что вы потушили свет. Вы позволите мне войти?

– Конечно, конечно! – засуетился Гейзенберг, открывая пошире застекленную дверь и пропуская ночного гостя. – Как я не могу впустить в дом своего самого талантливого ученика? Но объясните же, что происходит? За вами гонятся? Вас кто-то преследует?

Гость вошел в кабинет, подождал, пока профессор закроет дверь, задвинет плотные шторы на окнах, пока зажжет свет, потом снял пальто и бросил его вместе со шляпой на стул. Невысокий, широкоплечий, русоволосый, он подошел бы для любого фото в журнал или для плаката: «Немцы выбирают спорт и здоровый образ жизни. Нация думает о своем будущем!»

Профессор под пристальным взглядом гостя опустил глаза и начал суетиться возле спиртовки со стоящим над ней кофейником. Он стал пространно говорить о погоде, о том, что не смог в субботу купить сливочного масла, а в его возрасте организму нужен кальций, чтобы не начал развиваться сколиоз.

– Профессор, – тихо заговорил гость. – Что с вами произошло? Я же вижу, что вы изменились, вы не тот прежний Вернер Гейзенберг – боец от науки, яркий теоретик, генератор идей. Я слушал ваши речи на научных симпозиумах и восхищался вами. Я был счастлив осознавать, что я ваш ученик, но вот теперь я смотрю на вас и не узнаю.

Гейзенберг вздрогнул, но не повернулся. Он старательно вытер стол, зажег спиртовку, поправил кофейник, расставил на столе чашечки и только потом, собравшись с мыслями, обернулся к гостю. Злость на себя, злость на гестапо, на нацистов, которые пришли к власти, которых боготворит немецкий народ и ненавидят все остальные. Теперь, когда эта злость, смешанная со стыдом, наполнили его, Гейзенберг снова стал в какой-то степени прежним. И он заговорил, отмахиваясь на каждой веско брошенной фразе правой рукой, как делал это во время докладов перед учеными или студентами: