Атомный перебежчик
Шрифт:
Шелестов мысленно выругался. Иногда Бориса просто несет. Чего он полез с этим вопросом, с чего это ему захотелось поиграть с огнем. Для самоутверждения, что ли? Такой незаменимый, такой ценный сотрудник, что ему многое позволено? Такие люди, как Берия, с заслугами редко считаются, если видят в человеке опасность, если человек задевает их самолюбие. Но вопрос, конечно, важный. И своевременный. Венге вполне может отказаться ехать в Советский Союз. А если быть честным перед самим собой, то, скорее всего, он именно так и отреагирует.
– Во-первых, – с угрозой в голосе сказал Берия, и стекла его пенсне недобро блеснули, – Венге отказался от сотрудничества с нацистами по
Глава 2
После прорыва блокады Ленинграда 18 января 1943 года удалось освободить южный берег Ладожского озера и немного отбросить фашистские войска. Но даже этот, пусть и небольшой успех позволил в короткий срок проложить по берегу Ладоги железную дорогу и подготовить автомобильную. И сразу в израненный, измученный голодом, бомбежками и артобстрелами город по новой линии Поляны – Шлиссельбург пошли эшелоны, двинулись колонны грузовиков. За несколько дней удалось наладить снабжение продуктами по карточкам, увеличить нормы.
Группа ехала в Ленинград по новой дороге в разных машинах. Шелестов теснился в кабине полуторки рядом со щуплым человеком с короткими усами щеточкой и в очках с толстыми стеклами. Мужчина ежился, зарываясь лицом в воротник мятого, местами прожженного пальто. Глядя на одежду этого человека, сразу возникали мысли о том, что этим пальто часто укрывались, прижимались к печке-буржуйке, а то и просто к разожженному на улице огню. Хотя вряд ли. Дров отапливать жилища не хватало, какие уж тут уличные костры. Скорее всего, прожжено это пальто было во время пожаров. Шелестов знал, что самой суровой и страшной была зима 1941–1942 годов.
Поговорить, а тем более познакомиться во время посадки никто толком не успел. Группу рассадили по разным машинам, следовавшим в Ленинград с интервалом примерно в час-два. Все четверо были одеты в армейскую полевую форму и имели при себе соответствующие документы офицеров технических войск.
Шелестов ехал в город первым. Он должен был сообщить об их прибытии в местное управление флотского Смерша. Там их ждали и должны были начать подготовку к высадке в Норвегии. А заодно проводить в квартиру профессора Горохова. По легенде, у Горохова группа должна была официально квартировать во время своей командировки в Ленинграде. На деле же старый профессор, ученый-физик должен был рассказать оперативникам все, что знал о Клаусе Венге. Они много контактировали до войны, были даже дружны и какое-то время переписывались. Но потом контакты между учеными прекратились в силу многих причин. В Германии пришли к власти нацисты, в Советском Союзе стали косо смотреть на ученых, поддерживающих связь с коллегами, работающими на фашистский режим. Ведь не докажешь же, что, живя в Германии и занимаясь наукой, ты не работаешь на режим.
– Значит, к нам в Ленинград, товарищ командир? – наконец заговорил мужчина с портфелем, покосившись на черные петлицы на шинели Шелестова и погоны с «топориками» технических служб. – Вы как, в командировку или службу здесь проходите?
– У нас это называется: для дальнейшего прохождения службы, – улыбнулся Максим. – А на какой срок и какой будет служба, решает за нас наше командование. А в Ленинграде я бывал только до войны. А вы ленинградец?
– Да, – с какой-то печальной гордостью ответил собеседник. – Всю жизнь прожил здесь, вот и в самые трудные месяцы остался со своим городом. У нас из коллектива никто в эвакуацию не поехал, все остались на рабочих местах. И ведь выдюжили. Теперь-то, после прорыва блокады, полегче немного стало, а первая зима была лютая, я вам скажу. Города вы не узнаете. Спасали, что могли и как могли. Памятники, фонтаны щитами закрывали, песком засыпали. Сколько зданий разрушено, сколько сгорело. Но самое главное – это люди. Сколько умерло – страшно подумать.
– Вы на производстве работаете, наверное? – с интересом спросил Шелестов.
– Ну, не всем пушки делать и патроны с автоматами, – улыбнулся мужчина и представился, чуть приподняв обычную солдатскую шапку. – Парамонов Илья Демьянович, технолог кондитерской фабрики имени Крупской.
– А, «Мишка на Севере»! – понимающе кивнул Шелестов. – Вы, наверное, на время войны переквалифицировались на пошив военной формы?
– Ничего подобного, – качнул головой мужчина. – Трудно поверить, но мы все это время не прекращали производство конфет, шоколада, ромовых баб, пирожных. Состав немного стал другим, многое пришлось заменить, но вы же сами командир, знаете, что бойцам нужно сладкое. Летчикам, морякам, а еще раненым в госпиталях.
Машина подъезжала к городу. Максим слышал, как то и дело где-то били зенитки, в небе проносились самолеты. Новую дорогу берегли и защищали. Проложенную по льду Ладожского озера, ее называли Дорогой жизни, потому что это была единственная ниточка, связывающая сражающийся в блокаде город с Большой землей, со всей страной. Новая дорога, проложенная по южному берегу после прорыва блокады, называлась Дорогой надежды. Надежды на то, что страшное больше не повторится, что теперь врагу больше не позволят взять город в смертельное кольцо, что вражеские тиски будут только разжиматься и разжиматься. И фашистская нечисть в конце концов будет отброшена, побежит от священного города.
Платов так и сказал перед отправкой, что увиденное в Ленинграде поможет убедить Венге приехать в Советский Союз и работать здесь. Надо рассказать ему о том, что устроили для советского народа фюрер со своими сворами садистов и насильников. Пусть узнает немецкий ученый об этой стороне фашизма. Пусть знает, что война – это не только когда армия идет на армию. Война – это когда гибнут мирные люди. Женщины, старики, дети. Дети гибнут – вот что страшно! Рушатся дома, горят заводы и пашни. Уничтожаются памятники мировой культуры! И эти смерти, и эти разрушения не оправдать никакой идеологией, никакими догмами. Это самое настоящее преступление. Преступление против человечества. И за него придется отвечать.
А за окном уже тянулся город. Заснеженные улицы, тропинки, протоптанные пешеходами вдоль домов, редкие машины на улицах, пробирающиеся по пробитым снежным колеям. А еще напряженные и хмурые окна, заклеенные крест-накрест полосками бумаги. И очень много окон, забитых фанерой или заткнутых подушками, каким-то тряпьем, очень много закопченных труб «буржуек», торчащих в окнах. Город выживал как мог, город хотел жить и боролся. Было что-то в закаменевших каналах, выстуженных домах и заснеженных улицах сильное, гневное, монолитное, как гранит набережных, как бетон мостовых опор.