Атосса. Император
Шрифт:
— Мастор, — прервал ее повелитель, — подними старуху и очисти мне место.
— О государь, государь! — заговорила, рыдая, испуганная старуха, в то время как раб поднимал ее с некоторым трудом. — О государь, как мог ты сразу стать таким жестоким! Разве я уже не та старая Дорида, с которой ты шутил и блюда которой тебе нравились?
Этот вопрос вызвал в памяти императора воспоминание о часе его прибытия на Лохиаду. Он почувствовал, что чем-то обязан старухе, и так как он привык платить за все с царской щедростью, то сказал:
— За твои хорошие блюда ты получишь сумму денег, на которую вы можете купить себе новый дом. Ваше содержание будет вам выдаваться и впредь; но через три часа вы должны оставить Лохиаду.
Император говорил так быстро, как будто ему нужно было покончить с каким-нибудь неприятным делом, и прошел мимо Дориды, которая снова стояла на ногах и, точно ошеломленная, прислонилась к косяку двери.
Если бы Адриан не ушел и даже соблаговолил слушать ее далее, то она все-таки не могла бы теперь произнести ни одного слова в ответ.
Императору принадлежат все регалии Зевса, и, подобно молнии, которую бросает отец богов, его властное слово разбило счастье мирной семьи.
На этот раз у Дориды не нашлось слез.
Ужас, потрясший ее душу, отозвался и в ее теле. Колени ее подгибались, и, будучи не в состоянии тотчас же идти домой, она опустилась на стул и боязливо смотрела перед собою, думая о том, как теперь быть и что еще грозит в будущем.
Император остановился в комнате, вполне оконченной только за несколько часов перед тем. Он начал раскаиваться в своей суровости относительно старухи: ведь она, не зная, кто он, была так ласкова с ним и с его любимцем.
— Где Антиной? — спросил он Мастора.
— Он пошел в домик привратника.
— Что он там делает?
— Кажется, он… он, может быть, там…
— Говори правду, раб!
— Он у ваятеля Поллукса.
— Уже давно?
— Не знаю наверное.
— Как давно, я спрашиваю!
— Он ушел после того, как ты заперся с Титианом.
— Три часа, целых три часа у этого хвастунишки, которого я выгнал!
При этом восклицании глаза Адриана гневно засверкали. Его досада на любимца, общество которого он не уступал никому другому, а тем более какому-то Поллуксу, подавила в нем всякие добрые мысли, и с неудовольствием, доходившим до гнева, он приказал Мастору тотчас же позвать Антиноя и затем очистить жилище привратника.
— Возьми в помощь дюжину рабов, пусть перенесут хлам этих людей в их новый дом; но я не желаю видеть вновь ни воющую старуху, ни ее слабоумного мужа. А ваятелю скажи, что император обладает твердой поступью и легко может раздавить невзначай змею, которая ползет через его дорогу.
Мастор печально удалился.
Адриан вернулся в свою рабочую комнату и крикнул там секретарю Флегону:
— Пиши: для этого дворца нужно назначить нового привратника. Эвфорион, старик, сохраняет свое жалованье, и в префектуре будет выдано ему полталанта! Так. Сообщи сейчас же мое распоряжение этому человеку. Чтобы через час на Лохиаде не было ни его, ни его семьи. Отныне никто не должен мне ни говорить о них, ни представлять прошений о них. Бросить эту падаль к другим мертвецам.
Флегон поклонился и сказал:
— Там дожидается продавец художественных редкостей Габиний.
— Он явился как раз кстати! — вскричал император. — После всех этих неприятностей хорошо послушать о прекрасных вещах.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
I
Да, появление Сабины изгнало добрых духов из дворца на Лохиаде. Появление императора было подобно вихрю, взбудоражившему кучу сухих листьев, который налетел на мирный домик привратника. Его обитателям не было дано времени даже на то, чтобы осознать вполне свое несчастье; им некогда было оплакивать его, нужно было действовать с благоразумием.
Столы, стулья, ложа, лютни, корзины, цветочные горшки, клетки с птицами, кухонная посуда, сундуки с платьем — все это стояло в беспорядке на дворе, и Дорида так энергично и умело распоряжалась рабами, которых ей прислал Мастор, как будто дело шло только о переселении из одной квартиры в другую.
Луч веселости, составлявший основную черту ее характера, снова засверкал в ее глазах после того, как она сказала самой себе, что случившегося с нею и с ее близкими нельзя изменить и что вместо оплакивания прошлого теперь нужно думать о будущем.
Во время этой работы она сделалась прежнею Доридой и, увидав, что Эвфорион сидит на своем ложе точно разбитый, уставив неподвижно глаза на пол, крикнула ему:
— После дурных дней настанут и хорошие! Пусть они попробуют привести нас в уныние! Мы не сделали ничего дурного, и пока мы сами не считаем себя несчастными, мы и не будем ими. Нужно только не падать духом. Вставай, старик, пошевеливайся! Иди сейчас к Диотиме и скажи ей, что мы просим у нее на несколько дней помещение для нашего хлама и для нас самих.
— Что, если император не сдержит своего слова? — мрачно спросил Эвфорион. — Что за жизнь будет тогда!
— Скверная жизнь, собачья жизнь, и потому нужно покамест наслаждаться тем, что у нас есть. Стакан вина, Поллукс, для меня и для отца! Но сегодня его не следует разбавлять!
— Я не могу пить! — вздохнул певец.
— В таком случае я выпью и твою долю.
— Не надо, матушка, — попросил Поллукс.
— Разбавь его немножко, мальчик, но не строй такую плачевную рожу. Разве может смотреть так цветущий юноша, преданный своему искусству, имеющий силу в руке, ум в голове и свою милую в сердце?
— О себе я, разумеется, не беспокоюсь, матушка, — с живостью возразил ваятель. — Но каким образом теперь я снова проберусь к Арсиное во дворец, как полажу с этим злым Керавном?
— Спроси об этом у времени, — отвечала Дорида.
— Оно может дать и хороший, и дурной ответ.
— Лучший ответ дается всегда только тем, кто дожидается его в передней, называемой «терпением»!
— Плохое местопребывание для меня и мне подобных, — вздохнул Поллукс.