Аттракцион
Шрифт:
В этот же день Сайкин уехал из Ленинграда. В поезде он вспоминал ее улыбку, смешное знакомство и улыбался. Покобатько он больше не вспоминал.
Шли годы. Они проходили незаметно. В их отделе все настолько сжилось и сроднилось, что он и не чувствовал себя на работе — словно находился в какой-то большой семье, где дети играли в самостоятельность, пока родителей нет дома. И хотя у многих были семьи, они не чувствовали себя взрослыми. И чем дольше находился среди них Сайкин, тем больше он понимал свою принадлежность к ним, тем больше чувствовал, что он их любит. Любит именно за эту удивительную наивную детскость, за беззащитность и похожесть на него.
Вокруг них километр за километром
Сайкин старел. Его комната в коммуналке старела вместе с ним. В других двух комнатах жила старушка. Она была одинока, как и Сайкин. Вечерами они часто вместе смотрели телевизор и пили чай. Старушку звали Анна Моисеевна. Она не раз советовала Сайкину жениться, говорила, что он молодой и интересный мужчина и напрасно так к себе относится. Намекала, что если он женится, то когда она умрет, ему отдадут ее комнаты, и он, как король, будет жить в отдельной квартире, а так неизвестно кого могут подселить. Сайкин вздыхал, качал головой и из вежливости соглашался. Если у него бывала женщина, а это происходило все реже и реже, то в глазах старушки он потом видел вопрос: «она» это или не «она»?
Потом он понял, что ей очень хотелось, чтобы в их квартире были дети, приходили и уходили люди, звонил телефон и на кухне сушилось белье. Ей хотелось перед смертью увидеть, что жизнь продолжается, и сама она тоже будет чем-то причастна к этому, и, может быть, кто-то потом скажет: «Вот эти комнаты нам достались от Анны Моисеевны, она так любила Оленьку и Диму, завещала им свои сбережения. Иные соседи лучше, чем родня!»
И это ее тайное тщеславие не было неприятно Сайкину, и он ее понимал.
Как-то раз ночью позвонила Маринка. Долгий междугородный телефонный звонок, тревожный и прерывистый поднял его. Со сна он плохо соображал, во рту был привкус ржавого железа.
— Ответьте абоненту! — казенным голосом сказала телефонистка, и он, как попугай, стал бубнить: «Алле, алле!» Что-то щелкнуло, их соединили… Время, изогнувшись, сделало странную петлю… Ему показалось, что не было этих лет, что он по-прежнему молод, неожиданно и подло предан и беззащитен и любимая женщина оказалась плохим товарищем, о чем путанно и пьяно спешит сообщить. Потом до него дошло, что у нее что-то случилось в семье… Кажется, муж нашел себе юную искательницу приключений, прибывшую в их фруктовые края… Она звонила ему, как звонят в тумане в колокол, как бьют в набат при пожаре… Он слушал и слушал сбивчивые слова, перемежающиеся рыданиями, и острое чувство вдруг пронзило его. Это чувство было — скука. Стоя в коридоре, где от входной двери дуло, он остро и ясно чувствовал, что ему очень скучно. Эгоизм скучен всегда. Но эгоизм любимых или когда-то любимых скучен особенно, смертельно скучен.
— Ты можешь… Ты должен меня понять… — говорила она.
А он думал: «Нет. Не могу. И не должен».
— Как он мог! — говорила она.
А он думал: «А как ты могла? Все должно быть справедливо. И это справедливо».
Когда он повесил трубку, он заметил в комнате Анны Моисеевны свет. Он подошел к двери и тихо спросил:
— Вы не спите, Анна Моисеевна?
— Нет, Боря, входите…
Сайкина звали
Он вошел, прихватив с вешалки пальто, и набросил его на плечи.
— Я вас разбудил?
— Нет. Я читала. Садитесь.
Анна Моисеевна сняла очки и положила книгу. Он взял книгу, повертел в руках — книга была на иностранном языке.
— Это на каком? — спросил Сайкин.
— На французском, — сказала Анна Моисеевна.
— А вы знаете французский? — удивился он. — Вот это да!.. Я и не знал… Что ж вы скрывали!
— А вы разве тоже знаете французский? — спросила старушка.
— Я нет… Я в школе учил немецкий, в институте английский.
И слово за слово он стал рассказывать ей свою жизнь. Рассказал про отца, который погиб на фронте, когда он был совсем маленьким, про то, как любил Маринку… Анна Моисеевна слушала не перебивая. Она помнила его мать, помнила, как приходила когда-то Марина, помнила защиту диплома — все важные события его жизни… И чем больше он говорил обо всем этом, тем легче ему становилось. Он чувствовал, как какой-то тяжкий груз сваливается с его плеч и проходит ощущение бессмысленности и скуки существования. Вдруг мелькнула мысль о том, что только для трех человек он был Борисом, а все остальные звали его по фамилии. По имени звала его мать, звала до истории с Покобатько Марина, и вот она, соседка. Они говорили долго. И уже перед рассветом он поставил чайник, они пили чай, и он рассказал ей про Покобатько. Она очень смеялась, качала головой, потом, весело глядя на него, спросила, зачем он это сделал.
— Просто так, — сказал Сайкин. — Он теперь проявляет страшную бдительность. Косится на свою тень…
Они смеялись. Смотрели друг на друга и смеялись. Потом он попрощался и пошел спать, а она читала свою французскую книжку.
Уже засыпая, он с удивлением подумал, что все-таки есть один человек, которому он нужен и который его любит. Его соседка. Но он не знал, что его вспоминает, вздыхая над плитой, толстая финская домохозяйка, которую когда-то давно, еще шаловливую и гибкую, он встретил в Ленинграде. Она думала, что он не обменялся с ней адресами потому, что она была лишь эпизодом в его насыщенной приключениями жизни? И если бы кто-то сказал ей, что он постеснялся — ей было бы трудно поверить. Это был ласковый и нежный мужчина, сильный и скромный, добрый и веселый — лучший в ее жизни.
ВУНДЕРКИНД
Бабушка привела Алешку из детского сада, когда мы с женой сидели на диване и разговаривали.
— Привет, папа! — крикнул сын, — Как дела?
— Нормально. А у тебя что нового? — спросил я, напрочь позабыв, что этот вопрос был из ряда рискованных: сын обязательно сообщал какие-нибудь новости, которые, по нашему родительскому разумению, не входили в его детскую компетентность.
Так случилось и в этот раз.
— Наталья Андреевна, воспитательница младшей группы, от мужа ушла. Наверно, разведутся! — моментально выпалил Алешка.
Пытаясь отвлечь дитя от пикантной темы, я предложил ему пойти смотреть «Спокойной ночи, малыши». Алешка скривился и наотрез отказался.
— Так вот, — продолжил я прерванную беседу с женой, — вызывает меня Тульцев и, представляешь, какое хамство, заявляет: «У вас что, с памятью нелады? Вы почему Кудрявцеву не позвонили?»
— Пап! — влез в разговор Алешка. — А может, тебя в детстве дедушка по голове бил?