Аура
Шрифт:
Ты вихрем проносишься через переднюю, гостиную, столовую и вбегаешь в кухню, где Аура сосредоточенно сдирает шкуру с козленка и не слышит ни твоих шагов, ни твоих слов, глядя сквозь тебя, как будто ты бесплотен…
Ты медленно поднимаешься к себе и, закрыв дверь, приваливаешься к ней спиной, словно опасаешься неведомого преследователя. Пот катится с тебя градом, ты тяжело дышишь, сознавая собственное бессилие: если кто-то или что-то попытается проникнуть в комнату, ты не сможешь этому воспрепятствовать, просто отступишь в сторону, и все. Ты лихорадочно придвигаешь к двери – двери, которую нельзя запереть, – кресло, затем кровать, тут же в изнеможении валишься на нее, опустошенный и безвольный, закрываешь глаза и обхватываешь руками свою подушку. Впрочем, она вовсе не твоя, как и все остальное в этом доме…
Ты погружаешься в дремоту, стараясь поскорее забыться, потому что это единственный выход, единственное спасение от безумия. «Она сумасшедшая, сумасшедшая», – бормочешь ты, убаюкивая себя, и снова вспоминаешь, как старуха свежевала невидимого козленка невидимым ножом. «Она сумасшедшая…»
Ты проваливаешься в черную пропасть сна, но не обретаешь долгожданного покоя: из кромешной тьмы выползает зловещая фигура, она молча подкрадывается к тебе, вытянув вперед костлявую руку, и вот уже ее лицо почти касается твоего, ты видишь перед собой кровоточащие десны старухи, эти отвратительные беззубые десны, и вскрикиваешь от ужаса. Она тут же попятится и, размахивая рукой, примется разбрасывать вокруг желтые зубы, которые вынимает из забрызганного кровью передника.
Но оказывается, твой крик – всего лишь эхо другого крика, ведь кричал не ты, кричала Аура, потому что чьи-то руки разорвали на ней пополам зеленую юбку. Она поворачивается к тебе, показывая зажатые в кулаках обрывки тафты, и ты вздрагиваешь: на голове у нее ни единого волоска. Она смеется, обнажая желтые старушечьи зубы, торчащие поверх ее собственных, и в это мгновение ноги Ауры, ее обнаженные ноги отрываются от тела и летят в пропасть…
Ты слышишь стук в дверь, потом звяканье колокольчика, зовущего к ужину. Голова раскалывается, и ты никак не можешь разобрать, который час: цифры и стрелки пляшут перед глазами. Впрочем, и так понятно, что ты проспал весь день: за окном над твоей головой уже плывут вечерние облака. Ты с трудом встаешь, измученный и голодный, и идешь в ванную. Ты наполняешь стеклянный графин из-под крана в ванной, выливаешь воду в рукомойник, моешь лицо, чистишь зубы старой щеткой со следами засохшей зеленоватой пасты, смачиваешь волосы – не замечая, что все это следовало бы проделать в обратном порядке, – тщательно причесываешься перед овальным зеркалом, надеваешь галстук, пиджак и спускаешься в пустую столовую, где на столе красуется всего один прибор: для тебя.
Под салфеткой что-то топорщится. Ты откидываешь ее и обнаруживаешь маленькую тряпичную куклу. На ней нет платья, из распоротого шва на плече сыплется мука, лицо нарисовано тушью, линии голого тельца намечены небрежными штрихами. Ты съедаешь холодный ужин – почки, помидоры, вино, – орудуя только правой рукой, в левой у тебя зажата кукла.
Ты сосредоточенно жуешь – кукла в одной руке, вилка в другой – и поначалу не задумываешься о том, что сам ведешь себя так, будто находишься под гипнозом. Но потом тебя вдруг осеняет, что и твой долгий сон, и кошмарные видения, и бредовые поступки каким-то образом связаны с действиями Ауры и старухи, такими же бредовыми и загадочными… Ты с отвращением глядишь на размалеванную куклу, и хотя твои пальцы все еще поглаживают ее, тебе чудится, что от нее исходит какая-то опасная зараза. И ты швыряешь куклу на пол. Потом вытираешь губы салфеткой, смотришь на часы и вспоминаешь, что Аура назначила тебе свидание.
Ты неслышно подкрадываешься к комнате доньи Консуэло и прислушиваешься, но за дверью тихо. Снова смотришь на часы: всего-навсего девять. Еще есть время спуститься в крытый внутренний дворик, куда никогда не заглядывает солнце, – ведь ты так и не разглядел его толком в тот, первый, раз.
Ты ощупываешь мокрые замшелые стены, вдыхаешь густой смешанный аромат, пытаясь выделить знакомые запахи. В колеблющемся пламени спички можно различить узкую дорожку, выложенную плиткой, а по бокам высокие раскидистые кусты, посаженные в рыхлую красноватую землю. Они отбрасывают тень на стены, но спичка уже догорает, обжигая тебе пальцы, и приходится зажигать другую, чтобы получше рассмотреть все эти цветы, плоды, побеги, о которых упоминают старинные хроники; забытые, погруженные в дремоту пахучие травы. Ты узнаешь широкие, резные, пушистые листья белены, ее узловатый стебель покрыт цветами, желтыми снаружи и красными внутри; сердцевидные остроконечные листья паслена; сероватый пушок озириса, его похожие на колоски цветы; раскидистый куст бересклета, усыпанный белесыми цветками; беладонну. При свете спички растения оживают, обрастают тенями, а ты смотришь на них, и твоя память подсказывает: вот это расширяет зрачки, те снимают боль и облегчают роды, иные действуют как возбуждающее или, напротив, даруют сладостный покой…
Но вот гаснет третья спичка, и все вокруг снова исчезает – все, кроме ароматов. Ты медленно возвращаешься в дом, припадаешь ухом к двери сеньоры Консуэло, потом на цыпочках крадешься к двери Ауры, без стука входишь в комнату с голыми стенами, кроватью в углу, большим мексиканским распятием над ней. Ты закрываешь дверь, и тут же из полумрака к тебе устремляется женщина.
На Ауре халат из зеленой тафты, при ходьбе он распахивается, и ты видишь лунные бедра женщины. Да, это женщина, повторяешь ты про себя, в ней нет ничего от вчерашней девушки: той, вчерашней – ты дотронешься до ее руки, обнимешь за талию – было не больше двадцати лет; сегодняшней женщине – ты погладишь ее черные распущенные волосы, коснешься бледной щеки – никак не меньше сорока. Что-то явно изменилось в ее лице за этот день: вокруг зеленых глаз залегли тени, алые губы поблекли и застыли в странной улыбке, то ли радостной, то ли печальной, а может, заключающей в себе одновременно и горечь, и сладость, подобно плодам того растения во дворике… Ты не успеваешь до конца додумать эту мысль.
– Садись на кровать, Фелипе.
– Хорошо.
– Давай поиграем. Тебе ничего не придется делать. Предоставь все мне.
Усевшись на кровать, ты стараешься определить, откуда льется этот слабый опаловый свет, почти сливающийся с золотистым полумраком, что окутывает фигуру Ауры и все, что находится в комнате. Должно быть, она заметила, как ты шаришь глазами по потолку. Ее голос звучит откуда-то снизу, и ты догадываешься, что Аура стоит у постели на коленях:
– Небо ни высоко, ни низко. Оно наверху и в то же время под нами.
Ты снимешь туфли, носки, и она станет гладить твои босые ноги.
А потом теплая вода приятно заструится по твоим ступням, и Аура оботрет их плотной тканью, поглядывая украдкой на черного деревянного Христа. Но вот она встает с колен, берет тебя за руку, втыкает в свои распущенные волосы несколько фиалок, кладет руки тебе на плечи и, тихо напевая какую-то мелодию – мелодию вальса, увлекает за собой. И ты танцуешь с ней, завороженный ее голосом, кружишься, подчиняясь медленному торжественному ритму, и не сразу замечаешь, как ее руки расстегивают твою рубашку, гладят грудь, обхватывают спину, крепко обнимают. Ты тоже напеваешь эту песню без слов, эту мелодию, что так легко и естественно льется с твоих губ; вы кружитесь в танце, все приближаясь к кровати. Наконец ты гасишь напев жадным поцелуем, приникаешь к устам Ауры, а потом прерываешь и танец – останавливаешься и порывисто целуешь ее плечи и грудь.
В твоих руках пустой халат. Аура же сидит на корточках на постели и, держа что-то на коленях, машет тебе рукой. Ты подходишь. На коленях у нее кусок тонкой пресной лепешки, она разламывает его и, не обращая внимания на крошки, протягивает тебе половину. Ты кладешь в рот облатку одновременно с Аурой, с усилием проглатываешь и падаешь на ее обнаженное тело с раскинутыми в стороны руками, как у черного Христа, что смотрит на вас со стены: на нем набедренная повязка из алого шелка, колени согнуты, бок кровоточит, на черном спутанном парике с серебряными блестками – вересковый венец. Так Аура вводит тебя в свой алтарь.
Ты шепчешь ее имя, повторяешь его снова и снова ей на ухо. Она крепко обнимает тебя полными руками, руками зрелой женщины, и ты слышишь ее нежный голос:
– Ты всегда будешь меня любить?
– Всегда, Аура, я полюбил тебя навеки.
– Всегда-всегда? Клянешься?
– Клянусь.
– Даже когда я состарюсь? Стану уродливой, поседею?
– Всегда, любимая, всегда.
– Даже когда я умру, Фелипе? Ты будешь меня любить даже после моей смерти?