Аут
Шрифт:
Однако из его прогулок «опекуны» сделали очень неудобный вывод. Они почему-то решили, что их подопечному не хватает как раз женского внимания. Очень твердо решили. Опровергнуть этот вывод не могли даже прямые заявления Морла о нежелании регулярно находить в своей спальне очередную шлюху. Обслуга делала вид, что соглашается, девицу изымали из его комнат, если она сама не сбегала от страха при виде клиента, но через несколько дней все повторялось в точности и кретинской незыблемости.
Упорству «опекунов», достойному изумления, Морл не находил объяснения. Они вообще ничего не объясняли ему. Отговаривались
Точно так же он не нашел объяснения бешенству Лорда, самого старшего из «опекунов», постоянно живших в доме, когда Морл привез с собой из Города девушку.
Морл любил огонь. Если бы было возможно, он бы купался в пламени, как купаются в океане. Однажды он попробовал погладить огонь костра, но его мать тут же зашипела на него, схватила его руку и принялась мазать ее чем-то очень вонючим. Морл не чувствовал боли. Никакой и никогда. После истории с костром ему кое-как объяснили, что боль – это малая смерть, предупреждающая о смерти большой, настоящей. Не чувствуя боли, он мог залезть в костер целиком и умереть.
Но огонь не переставал манить. Фокусы с вычитанием из реальности корма всегда сопровождались огнем, поэтому огонь был крепко связан с чувством насыщения. Даже маленькая горящая свечка не могла оставить Морла равнодушным. Ему даже казалось, что он может видеть пламя. Только пламя. Колеблющееся пятно, чуть более светлое, чем окружающая его тьма. Цвет пятна он не мог определить, потому что не знал других цветов, кроме черного.
В тот день его поманил к себе огонь. Много маленьких трепетных язычков. Морл почувствовал их тепло, проходя по улице. Он послушно повернул, миновал через калитку решетчатую ограду и подошел к невысокому строению. Оно сильно отличалось от других зданий Города. Невидимыми руками Морл ощупывал его внутри и снаружи. Явной опасности строение не излучало. Но пространство вокруг него было как будто плотнее, гуще, точно здание стояло не на улице, а на дне озера, окруженное водой. Как частица ожившей русской легенды о подводных городах.
Он медленно, преодолевая сопротивление этой густоты, поднялся по крыльцу, открыл тяжелую дверь и вошел. Сразу пахнуло чем-то очень чужим. Воздухом горячей пустыни, может быть. Или обжигающим дыханием наднебесья. Плотность внутреннего пространства сжимала Морла, словно тисками. Он медленно пробирался вперед сквозь эту гущу, туда, где горели крохотные свечи. В вязком пространстве плыл голос. Голос был крепок и уверен, но иногда чуть-чуть подрагивал. Он принадлежал старому человеку, очень старому. Морл чувствовал, что этот человек здесь один. Для кого он произносит эти слова, строгие, сильные, напевные? Морл не знал исконного языка провинции Россия, на котором говорили русские, полурусские и даже четвертьрусские. Но эти, совершенно незнакомые, слова входили в него, как дождь в рыхлую землю, и претворялись там, внутри, в смысл. Старик говорит очень древние слова, понял Морл.
– Я иду приготовить вам место. И когда пойду и приготовлю вам место, приду опять и возьму вас к Себе, чтобы и вы были, где Я.
Морл забыл об огне, позвавшем его сюда. Здесь он обнаружил то, что затмило собой огонь. Жизнь – иную, чем у него, и потому непонятную, опасную, угрожающую бесконечностью какого-то пути. Существо прихотливое, изнеженное, несмотря на то, что всю жизнь почти прожил в глухой лесной трущобе, среди уподоблявшихся своему богу камнелюдей, Морл не мог не ощутить открывавшейся здесь бесконечности. Стенки, отделявшие его сокровенное нутро, «я» в чистом виде, от внешнего мира, были чрезвычайно тонки. Это можно было бы назвать болезненной чувствительностью – если бы он мог испытывать боль. Вместо боли его существо испытывало лишь дискомфорт.
Жизнь вообще – это всегда дискомфорт. Жизнь бесконечная должна быть бесконечным дискомфортом.
Морл не любил и боялся бесконечности. Она тревожила, отнимала ощущение покоя. Он знал, что когда-нибудь наконец умрет. В этом знании был покой. Напевные слова старика разрушали покой. Каждое слово было врагом.
И в каждом было неизведанное. Морл стоял не дыша и боялся признать в этих словах то самое…
Бесплотные руки его наткнулись на нечто, чего не могли объять.
Даже тень этой мысли рождала ненависть. Никто не способен на такую любовь. Никто. Людям она не под силу. А не людям не нужна. Так зачем же она здесь, зачем входит в него, как дождь в рыхлую землю, зачем она вообще существует, такая любовь?! Как можно любить всем ненавистного, отвергаемого, уродливого снаружи и внутри Ублюдка?! Изощренная издевка, жалость или намеренная, унижающая слепота?
Морл не знал ничего о древних русских юродивых и о том, как их любили в народе. А если б знал, взбесился бы еще больше. «Русский алгоритм» успел осточертеть ему своим явным идиотизмом и… юродством.
Зачем нужна такая любовь, которой не может быть? Не должно быть. Но она все-таки есть.
Как?!
И она не просто есть. Такая требует ответа. А значит, тоже забирает покой.
Морл резко повернулся и, натыкаясь на стены и квадратные колонны, не чувствуя пространства, выбрался наружу. Быстрыми, крупными шагами двинулся прочь от молельного дома. Ситуация была ясна, как взор младенца. «Или я, или это, – сказал себе Морл. – Оно должно умереть». Если это не умрет, ему ни за что не обрести покоя.
И тут в его смятенные мысли ворвалось пение. Тонкий голосок выводил нежные узоры на незнакомом языке русской провинции. Морл остановился и, застыв неподвижно, искал источник голоса. В незатейливой песенке было успокоение: прохладный утренний ветер, свежесть росы, полное безмыслие, утоленный голод. Морл не двигался, боясь спугнуть певунью. Он чувствовал ее близость, но не знал, видит ли девушка его. Совсем юная, моложе его. Она сама была – свежестью, легкой прохладой утра, дуновением воздуха, который насыщал. Морл не верил собственным ощущениям. Девушка словно делилась с ним своей жизнью, своим дыханием. Такого не бывает!