Авантюристы
Шрифт:
Неделя за неделей проходили в поисках следов банды похитителей клада, а между тем, кончился май, началось лето и как-то незаметно и споро подобралось к своей середине. Ярмарка открылась, как ей и положено было — в известное число, со всею обычной торжественностью. С переносом во флачную часовню чудотворной иконы преподобного Макария, с подъемом флагов на обеих башнях подле часовни. С молебном, с колокольным неистовством, со светлейшими гостями, с огромным стечением торгового и глазелого люда всех статей.
Дни стояли жаркие. Ежедневные наблюдения за пароходом пока не приносили никаких результатов. Судно разводило пары с исправностью часового механизма, но никуда не двигалось от пристани. Его команда скучала на борту, лишь ненадолго отлучаясь в город. Капитан парохода, расквартировавшийся на третьей Пожарской, от избытка свободного времени запил уже к концу июня. При этом отдохновенный покой «речного волка» довольно часто и бесцеремонно нарушали весьма разнообразные посетители. К нему, например, регулярно заходили в гости Генерал-губернатор, Царь Морской, компания белых человечков и некая Синяя Бабушка.
Нарышкин застал капитана возлежащим на диване, в мятом форменном кителе. Закрыв глаза и слегка шевеля пальцами босых ног, капитан вел неспешный, тихий и, на взгляд стороннего наблюдателя, лишенный всякого смысла разговор. Судя по тому, что он обращался к своим невидимым собеседникам не иначе, как «господа», в этот раз у него гостили белые человечки. Все попытки привести речного волка в чувство не увенчались успехом. Капитан был человеком самоуглубленным, предусмотрительным и, как выяснилось, равнодушным к физическому воздействию. При виде количества емкостей из под горячительных напитков, несших почетный караул у изголовья его кровати, даже многое повидавший Нарышкин уважительно присвистнул и почесал шевелюру. Караулила капитана разношерстная компания в разной степени початых бутылок, в которой преобладали ямайский ром, заморское столовое вино ярославского производства за номером сорок и некая мутноватая жидкость, поставщиком которой, как рассказал словоохотливый коридорный, являлись квартиры «пятыя, семая и шашнадцатыя» из дома напротив.
«Василь Игнатьич только когда на реке грозен бывают. А как на берегу в запойность войдет — завсегда тихонький, как ерань, цветок в кадочке. Ты его протирай, да поливай, он тебе ни слова поперек, только головкой качает. А захотит поговорить, поговорит сам себе, стаканчик заглотит — и на бочок!»
— Хороший постоялец, — заметил Нарышкин, давая коридорному монетку.
— Тьфу, тьфу, тьфу, — согласился тот. — Вот только бывает, иной раз, в луну, задумчивость на него нападает. Он в таком разе на крышу в одних подштаниках лазает и все топочет взад-вперед по самому краешку! А то трубу облапит и стоит себе воет, навроде как по-собачьи. Мы спервоначалу пужались, да фелшер все растолковал. Мол, болезнь это, навроде чесотки, только незаразная. Вы, говорит, его не трожьте. Пущай на луну человек попялится! Что вам убудет? Сделает себе променаж, да и урезонится…
Так, что вы, сударь, через недельку к нему заверните. Глядь, к тому времени Василь Игнатьич в разум-то и возвернется!
Тем временем поиски на берегу продолжались.
Ежедневные походы по лавкам и заведениям ювелиров, вначале забавлявшие Нарышкина, теперь стали его раздражать. Трещинский как сквозь землю провалился. Палимый зноем город начинал давить на Сергея, и порою, ему делалось душно и гадко до того, что он чувствовал себя подлещиком на шкворчащей сковороде. Уже давно были осмотрены и даже пересчитаны башни Нижегородского кремля, лучшие магазины на Большой Покровке, а также умильно-провинциальная колоннада портика Дворянского собрания. Преклонены были колени пред могилой спасителя Отечества — Козьмы Минина, и поставлена свеча в знаменитой «золотой» Георгиевской церкви, построенной в стиле «барокко» на средства купца Ивана Пушникова… Все было не то!.. Сергею нравился дух погони, аромат большого приключения, но ежедневные безрезультатные «хождения в народ», да еще в крайне «стеснительном» женском платье угнетающе действовали на его психику.
При виде огромной водной массы, утекающей куда-то к горизонту, Нарышкину хотелось одного — сесть на первое подвернувшееся судно и отправиться на нем в Плавание. Перед его глазами постоянно мелькали названия пароходств: «Самолет», «Дружина», «Кавказ и Меркурий»… Однако пароходы с шумными, веселыми людьми один за другим отплывали и растворялись в сверкающей дали, а Нарышкин не садился ни на первый, ни на десятый, ни на сотый….
Степан с Катериной тоже порядком вымотались. Не унывали только Терентий, да, пожалуй, еще Аскольд-Антон. Один — ввиду большого заряда природного оптимизма. А другой получал карманные деньги из рук Сергея и, кажется, находил удовольствие, как от компании Нарышкина, так и от каждодневного созерцания ювелирных украшений и разговоров с приказчиками.
«Гроза морей» и бывший герой-любовник представляли собой презабавную пару и вскоре спелись совсем. Оба возвращались в гостиницу изрядно взямши, а раз явились в номера, подпирая друг друга плечами, при этом подол платья у Сергея был разорван, парик съехал набекрень, а измятую модную шляпку он держал под мышкой. Антон-Аскольд выглядел не краше. Его новый сюртук был заляпан грязью. На лысине виднелись следы губной помады. Фрау Марта Заубер, случайно повстречавшаяся с ними в коридоре, была сильно удивлена и долго не могла прийти в себя. Тем же вечером Сергей постучал в дверь номера Катерины и, мрачно сопя, вложил ей в ладонь изящный золотой перстенек.
— Вот… Это тебе… Хоть какой то прок будет… А то ходим, ходим и все без толку! Он собирался сказать что-то еще, но потом махнул рукой и, попеременно кренясь на оба борта, удалился восвояси.
На следующее утро, вернув голову на место, Нарышкин решил немного проветриться и пройтись по набережной. Скрепя сердце, он заставил себя обрядиться в опостылевшие дамские шмотки, мысленно пообещав, что сегодня, — ж точно в последний раз! Аскольд, которому явно хотелось выпить, увязался эскортом. День выдавался по-обычному знойный. Улицы, дома, павильоны, толпу между ними пятнали яркие солнечные лучи. Река пестрела парусами и сверкала золотом, как новый иконостас. Водная гладь, насколько хватало взгляда, кишела самыми разнокалиберными судами. Натружено сопя, пыхтя, и оставляя за собой борозды перламутровой пены, коптили небо пароходы. Сотни барж с угрюмой значительностью, не спеша, утюжили воды обеих рек, и должно быть, тысячи суденышек поменьше юрко сновали туда-сюда, торопясь по своим делам, и пересекали эти самые воды, в разных направлениях, будто обыватели базарную площадь в торговый день. А Ярмарка — вот она, была совсем рядом. Ее амбары, лабазы, склады и павильоны спешили проглотить в свои закрома огромное количество товаров, которые в самом скором времени должны были разойтись во все стороны белого света.
На пристанях тоже кипела жизнь. Причалы и подходы к ним распирало штабелями, тюками, мешками, ящиками и бочками. В тесных ущельях между горами этого добра, покрикивая, суетились приказчики. По сходням и мосткам, перекинутым с одной баржи на другую, проворно топали босыми пятками широкоплечие грузчики-волгари. Вдоль берега фланировала пестрая разношерстная публика. Слышались пароходные гудки, крики чаек, шум ручных лебедок, незлобная брань бурлаков, смех, песни, переливы гармошки.
— Эх ты, мать честная! — «Гроза морей» неожиданно для себя расправил плечи и сладко потянулся. Платье на нем затрещало по швам. — Взгляни, Рубинов, сколько уж ходим, а все равно чудесно, не правда ли?!
— Преизрядный пейзаж! — Аскольд прикрыл левый глаз и, откинув слегка назад плешивую голову, соорудил пальцами нечто вроде рамы. В нее он и разглядывал реку, многозначительно щурясь, будто увенчанный лаврами маэстро на выставке в академии художеств.
— Ты бы видел, господин консультант, что тут делается весной, в разлив, — улыбнулся Нарышкин. — Всю ярмарку заливает половодьем, а по улицам ездят на лодках, словно в какой-нибудь Венеции!
— Доводилось бывать в Венеции? — поинтересовался Аскольд-Антон.