Авантюры Прантиша Вырвича, школяра и шпика
Шрифт:
Бывший алхимик задумчиво вглядывался в серые облака, будто надеялся на небесных скрижалях прочитать что-то важное.
– Знаешь, Вольтер… есть такой французский философ… как-то сказал, что он готов отдать жизнь, чтобы его враг мог свободно высказывать свое суждение. Если по-моему, так стоит умереть не только за свою веру, но и чтоб не убивали, не пытали людей за то, что они эту твою единственно правильную веру не принимают. Я подобного уже столько насмотрелся, мой пан… А если начинают войска чужаков грабежи учинять – не разбирают, кто в какую церковь ходит. Потому, что в основе всего – обычное стяжательство. Желание захватить побольше земли.
Прантиш окинул взглядом унылые осенние пейзажи. Земля у них, конечно, не такая яркая,
– А при чем тут Богинские?
– Ввязался ты, парень, в сговор магнатский против Августа Саксонца, – мрачно объяснил доктор. – Богинские мечтают о короне. Подбивают бороться за трон князя Михала. Елизавета Петровна сильно болеет. И князя Михала познакомили с женой ее наследника, Екатериной, которая с мужем не ладит и завела роман со Станиславом Понятовским. Богинский Понятовского не победил, зато, говорят, не на шутку влюбился в молодую царицу. Долго в Санкт-Петербурге не задержался, отправился ездить по Европе… И придется ему бороться за корону самому. Но Михал Богинский чувствует на себе цепь – присягу, которую дал королю… И вообще политических интриг не любит. Вот и сестру младшую, видимо, подальше от политики отослал под присмотром Ватмана.
– Значит, Богинские в сговоре с Сапегами? – глубокомысленно заметил Прантиш.
– Почему бы и нет? – Лёдник сорвал с можжевелового куста сине-черную ягоду, повертел ее в пальцах, будто она была черной жемчужиной. – Борьба за власть, парень… Враги тайно объединяются, друг с искренними слезами сожаления вгоняет другу нож в спину… Александр Сапега тоже теперь страшно обижен. Он добивается булавы польного гетмана литовского, говорят, дал графу Брюлю, кабинет-министру королевскому, немерено денег… Даже жену свою подослал к его сыну, чтобы своими прелестями одарила. Бесчестья отгреб, но ничего не добыл. Так что корона для него – трофей, который за все вознаградит.
Вырвич смотрел на засыпанную хвоей и ржавыми листьями землю, по которой еще сновали обманутые осенним солнцем мураши. А у этих ничтожных козявок тоже ведь есть и солдаты, и мужики, и королева, есть и крылатые особи, которым ближние быстренько обгрызают крылья. Нечего летать, если нужно хвою таскать, тлю пасти, да нападающих кусать. Прантиш на минуту представил Лёдника таким вот черным крылатым мурашом с обкусанными крыльями, который едва шевелится на тропе, потому что если нельзя летать, то куда ползти – все равно, и все равно, пасти тебе придется, или таскать, или сейчас тебя раздавят. Глухое раздражение шевельнулось в душе школяра, смешанное с завистью: ишь, какой умник – сын скорняка, в тонкостях политических разбирается, о магнатах судит… Крылья отрастил… Да кто он такой?
– Послушай, Лёдник, если лев – это князь Богинский, значит, согласно этому письму, он может пойти против короля, только нужен какой-то толчок… Венец Полемона – это что?
– Кто знает… – безразлично ответил доктор. – Корона Витовта? Свиток с предсказанием святого Довмонта, что королем должен стать владелец того или иного герба? Святой Грааль, который сразу сделает владельца избранным? К сожалению, мне ясно одно – с этой штукой связаны Реничи. Пан Иван разные редкости собирал, даже землю на месте старых построек раскапывал… Может, что и раскопал. Шляхтичи любят всякие символические бесполезные вещи, вроде обломка меча прапрапрадеда, который ходил на медведя вместе с царем Додоном.
Терпение Прантиша лопнуло, как пузырь на поверхности лужи. Лёдник что, над шляхтой насмехается? То печать на чужом письме разламывает, то выставляет владельцев гербов легковерными олухами… Нельзя это просто так спускать! Кровь бросилась школяру в голову, даже дятлы в висках застучали. Прантиш вскочил, выхватил саблю, приставил к горлу своего слуги и взревел:
– Не твое дело о шляхетской чести судить! Да за такие слова я имею право твою голову безродную отрубить!
В этот миг Прантиш
Лёдник прикусил язык, видимо, вместе с язвительными словами, помолчал и выдавил из себя, глядя в землю:
– Прошу у моего господина прощения. Я не имел права говорить, что думаю о тех, кто выше меня. Я забыл, кто я такой. Этого больше не повторится.
Клинок Прантишевой сабли дрожал возле упрямого подбородка доктора. Тот не делал попыток уклониться, но ухмылка больше не кривила его губы. Ухарство испарилось из школяра, как вода из варенья. Вырвич убрал саблю, сел. Наступило молчание, которое Прантишу очень не понравилось. Естественно, слугу нужно было поставить на место… А что, если вдруг горделивый Лёдник вот так замкнется в себе, да начнет с пафосом святого мученика исполнять роль раба? И не будет больше доверительных бесед и ощущения сильного надежного плеча рядом?
Прантиш бросил быстрый взгляд на Лёдника, который все так же смотрел в землю. Оскорбился. Школяр встал, походил, покашливая, вокруг, сбивая с веток сухие листья. Ну, доктор же умный, должен догадаться, что молодой пан сожалеет о своей горячности! Но тот только спросил, не подняв глаз:
– Пан приказывает идти дальше?
Таким бездушным, сухим, как камышина, голосом, с нужной дозой вежливости… Прантиш аж взвыл:
– Ну хорошо! Хорошо! Я погорячился! Я сожалею! Но ведь у шляхтича есть святые вещи… Тебе не понять… Что мне теперь, прощения просить до вечера?
Лёдник насмешливо хмыкнул:
– Где уж мне, безродному, понять шляхетские тонкости!
Но у Прантиша полегчало на душе, он почувствовал в голосе доктора знакомые язвительные нотки. Уселся рядом, заговорил примирительно:
– Отец учил меня, что родовое оружие – не просто сабля, она оплачена кровью предков… Как и все наши привилегии. И мой отец воевал, шел в народное ополчение, не за себя – за родину, за Княжество Литовское, за белорусскую землю… На нем знаешь, сколько шрамов от вражеского оружия? И меня с детства приучал, что я должен все время быть готов отдать жизнь за Отчизну без колебаний и сомнений, по первому зову. Закалял… Когда я был маленьким, отправлял меня, например, ночью на поле принести несколько колосков – а поле у самого кладбища… А сколько Вырвичей головы сложили в боях – с московитами, с татарами, со шведами!
– Я чту тех, кто отдает жизни за родину, ваша мость… – тихо сказал Лёдник. – Я не хотел оскорбить ваших предков и вас. Мои предки тоже, хоть и не были шляхтичами, гибли за вольный Полоцк. Прадед с братьями стояли на стенах, когда город осаждали войска Ивана Грозного. Московиты натащили орудий большого калибра, закупленых в Англии, что стреляли ядрами по двадцать пудов… Сеча была страшная, на оборону встали все – женщины, дети, старики. Хотя поначалу даже молебны служили за православных братьев, надеялись, что с их помощью прекратятся гонения со стороны католиков и униатов, оставят в покое православные храмы… Но с чужими пушками воля не приходит. Тогда молодой князь Ян Глебович, который руководил обороной Заполотья, предложил дать оружие «черным людям», крестьянам… И что ты думаешь? – доктор провел рукой по лицу, – воевода Довойна отказался… И город был взят. И более половины жителей вырезано. А самых родовитых шляхтичей погнали в московский полон, хоть многие из них были такими же православными, как московский царь. А все из-за того, что благородный пан не признал за черными людьми право иметь родину и защищать ее. А сто лет назад пятнадцатитысячное войско воеводы Трубецкого остановил отряд простых мужиков из Колесниковского уезда – их было всего три тысячи, но им надоели грабители. Когда московиты брали Могилев – им ключи горожане поднесли, тоже радовались приходу православных братьев, да получили грабежи и насилия. И простые мещане уничтожили за ночь семь тысяч вражеских солдат, весь гарнизон.