Авантюры Прантиша Вырвича, школяра и шпика
Шрифт:
Прантиш говорил так умоляюще, словно выпрашивал дармовой бокал у смазливой шинкарочки. Голубые глаза излучали такое искреннее восхищение мудростью пана судьи, что тот сдался, напыжился, как воробей в стужу, и снисходительно процедил:
– Что же, молодому человеку вроде вас будет полезно послушать…
Вырвич почувствовал, как Лёдник коротко вздохнул, поняв Прантишеву тактику: к гадалке не ходи, ясно, как ему не терпится узнать о той Соломее. Карета начала подпрыгивать на корнях, печальная кавалькада въехала в лес. Ветки время от времени стучали по карете, царапали ее борта, будто леший прогонял и не в состоянии был прогнать нежеланных гостей.
– Судить паненку будут за то, что паюка князя Геронима ослепила. Но корни, корни поступков глубже! Упали нравы в нашем княжестве! – раздраженно промолвил Юдицкий. –
– Но зачем та купчиха пану Герониму? – спросил Вырвич.
– Не вашего ума это дело, – надулся Юдицкий, но, видимо, любопытно и непонятно было и ему – зачем столько хлопот из-за какой-то девки, потому что судья задумался и, помолчав, начал рассуждать:
– Из-за красивых глаз – навряд ли… Ее ведьмино мастерство использовать – так его милость пан Героним ведьм и близко к себе не подпускает. Известно мне только, что пан Мартин к отцу этой Соломеи приезжал и долгую беседу имел. А как Ренич умер, то самой панне письмо прислал. Значит, что-то этакое отец ей в наследство оставил. И, видимо, важное – так как отчего-то Трибунал решил вмешаться.
– Это вы о князе Александре Сапеге? – догадался Прантиш. Юдицкий скривился, будто разгрыз гнилой орех.
– Да, о воеводе полоцком. Сапеги добыли от Трибунала грамоту с требованием отдать Ренич под их опеку, – судья фыркнул острым носом, будто учуял запах пожара. – Будто бы князь Героним не имеет права в вотчинном суде судить полоцкую мещанку… Александр Сапега в Слуцк заявился, триста солдат привел… Якобы для переговоров. Заняли дом у виленских ворот, жрут, пьют, горожан задирают. Жолнеры пана Геронима наготове – чем переговоры хозяев закончатся, неизвестно. Эх… Есть такая дева-птица – Сирин, которая людей зачаровывает пением своим… И пусть птица она что ни на есть райская, а сны навевает земные и грешные, и душа у нее страдающая. Короче, не захотела девица мужской руки над собою – узнает руку следствия.
– Но если пан судья знает, что панна Соломея невиновна… – подал голос Прантиш. Юдицкий захохотал так, что ударился затылком о стену кареты, даже пыльное облачко поднялось от его парика.
– Невиновна? Дева-птица, химера, мужебаба! Я же тебе, хлопец, только что сказал, что такие, как она – самый вред для державы! А если, на нее глядя, другие белоголовые тоже воли захотят? Нет, в петлю глупую блудницу – и все!
– Мерзавец! У Соломеи в одном мизинце ума больше, чем прячется под твоим вшивым париком! – Лёдник бросился на решетку, даже ржавчина посыпалась, но так получил ножнами судейской сабли в лоб, что, заливаясь кровью, осел назад на скамью. Прантиш сразу же навалился на своего своенравного слугу, чтобы предотвратить его дальнейшие безумные поступки. Но язык лекаря он подрезать не мог, и тот постарался ответить ударом на удар:
– У вас, пан Юдицкий, печенка больная, желчь в крови разлита, а еще мужской силы года два как нет. Вы женщину действительно только отхлестать можете!
Ой-ей… Залили огонь маслом. Прантиш не отважился даже сказать: «Да не слушайте вы этого дурака…»
– Ответишь за все, дерьмо! – шипел Юдицкий, трясясь от злобы как колесо на брусчатке. – Скажи спасибо, что клинком не ткнул – надо тебя целехоньким сдать, чтобы палачи большее удовольствие получили. И ты, сопляк, расплатишься… Мы еще проверим, какой ты шляхтич! Эй! – судья постучал в окно кареты, она приостановилась, и пан вылез, не желая делить одно пространство с дерзкими заключенными.
ЗПрантиш осыпал Лёдника справедливыми упреками, но тот больше не пробовал выломать решетку… Застыл, закрыв лицо руками – снова словил вселенскую тоску.
– Хорошо же ты помог и нам, и той паненке! – крикнул наконец Прантиш, проклиная мгновение, когда нашел в своем кармане последний шелег.
– Это я ее загубил, – глухо произнес Лёдник, отвернув лицо с разбитым лбом от господина.
7
Из глазок будут пуговички… / Из кишок будет колбаса… (бел.)
– Ну, что панна Соломея – дочь того книжника, у которого ты рос, я и сам догадался, – сердито промолвил Прантиш. – Видно, амуры с девушкой крутил!
– Не суди по себе… – раздраженно буркнул Лёдник, делаясь немного похожим на себя обычного. – Она же маленькая совсем была… Мне – десять, ей – пять… Ее отец благодетелем моим был, учителем. Как я мог на его дочь похотливым глазом смотреть?
Вздохнул… Потом заговорил, будто язык от морозного железа отрывая.
Маленькая Соломея, единственная дочь книжника Ивана Ренича, баловница да умница, за отцовским учеником тенью ходила… Может, потому, что других детей в доме не бывало? И Бутрим, который тоже рос один-одинешенек, да еще на похлебке из пинков, понемногу привык к щебету рядом и относился к панне, как к младшей сестричке. Читать ее учил… И позволял перемешивать краски в ступках… Даже рассуждал при малышке вслух над своими опытами – какой ни есть, а слушатель. И только когда во время очередных каникул Лёдник вернулся домой, и пришлось дать в глаз соседскому хлопцу, что так настырно закидывал четырнадцатилетнюю Соломейку колючими шариками репейника – как известно, наилучшее средство заигрывания – Бутрим заметил, какие синие-синие глаза у его подружки, какая белая кожа, черные блестящие косы, а фигура… Совсем не детская фигура. А когда она улыбается, то ямочка почему-то только на одной щечке, на левой… Дотронуться до той ямочки хочется – аж до потери сознания… И желательно губами…
Лёдник сразу запретил себе подобные мысли. Во-первых, девушка ему не пара, да и как оскорбить учителя, без которого сгнил бы Бутрим в кожевне – в невежестве и вони… Во-вторых, Лёдник уже пожертвовал свою жизнь Великой Науке, в служении которой, как известно, нежные чувства только помеха. Но, когда Бутрим отъезжал в университет, Соломейка перехватила его у калитки, и глаза ее пылали нестерпимым синим огнем, и заявила она, что сердце ее отдано Бутриму, и никто иной ею не завладеет, и будет она ждать столько, сколько Бог положит и судьба Бутримова. И Лёдник так растерялся, что получился у них первый, неумелый и самый лучший в жизни поцелуй… Он даже не пообещал ничего. Жизнь закрутила молодого человека в водоворотах своих, как челнок легкомысленный, который вознамерился по лунной серебряной дорожке на волнах до самого Месяца доплыть… Обманом будет сказать, что Лёдник часто вспоминал синеокую полочанку… Не до того было – ученье, распластанные в анатомическом театре трупы, продолжительные диспуты, студенческие застолья, горячие доступные женщины. Но нельзя и утверждать, что он ее забыл… Потому что ощущение «меня ждут» должно быть у каждого, даже самого жесткого человека, и на огонек этого чувства можно выйти из темного лабиринта.
Сплыли года, как сухие листья по осенней воде, и вернулся Лёдник в разоренный Полоцк, где мор забрал и его родителей, и отца панны Ренич. Доктор пришел в такой знакомый дом поинтересоваться, чем можно помочь дочери своего учителя… И она стояла и смотрела на него горделивыми синими очами, и ему страшно хотелось спросить, владеет ли по-прежнему он ее сердцем, да не отваживался…
А она просто сказала:
– Мне – ничего не нужно. Но ничего не изменилось. Я жду.
Он не хотел тратить себя на что-то, кроме тайных наук… И больше не виделся с панной. Даже когда попал в страшную нужду из-за своей одержимости – не пошел к ней… Ибо знал, что растратит и ее имущество и ее жизнь. И Бутрим сделал все, чтобы до Соломеи не дошли слухи о его договоре с паном Агалинским – выкупила бы… А он этого не стоит.