Авантюры Прантиша Вырвича, школяра и шпика
Шрифт:
– Что, наискался пан in vino veritas? – насмешливый голос рядом воспринялся с облегчением. Школяр повернул голову, от чего в глазах потемнело. Когда туман рассеялся, Прантиш понял, что доктор, уже без своей черной мантии, в одной белой рубахе и саксонских портках, размешивает в кубке какой-то отвар, от которого идет запах собачьей мяты.
– И часто пан Вырвич доходит до такого состояния? – насмешливо проскрипел алхимик.
– Я не люблю быть таким… Таким, как мой отец…
Вырвич сразу пожалел о своих словах… Вот оно, что у трезвого на уме…, embritas et amor cuncta sekreta produnt. Но Лёдник даже не хмыкнул. Только спросил, продолжая что-то взбивать в кубке:
– А вот что мне интересно… Мой пан такой боевитый, а без сабли. Видимо, в геройской сече свое оружие оставил?
– Ага, в сече… – вот
– Значит, убегать пришлось… Неужто дочку какого-то профессора соблазнил?
Злые слова Лёдника, однако, звучали скорее ворчливо, нежели издевательски, тем более что сам он сунул под нос господину глиняный кубок с отваром.
– Поднимайся… Пей…
И даже помог приподняться. Прантиш торопливо глотнул горячую душистую жидкость – страшно сушило… В глазах почти сразу прояснилось, утихла головная боль. Хорошо иметь своего лекаря!
Между тем Лёдник смотрел на юношу как-то странно.
– И ты не спросил, что в кубке? Не приказал мне отпить самому? А если бы я тебе яду подлил?
– А что, ты мог? – весело спросил Вырвич, откидываясь на тюфяк. Алхимик молча стоял над ним, худое лицо его еще больше вытянулось… И Прантиш вдруг понял, что лекарь не привык, чтобы ему вот так верили. Видимо, среди не самых приятных ближних терся…
– Можешь быть спокоен, пан Франциск, я подавал людям только лекарства… – голос алхимика звучал глуховато, будто он все еще был под впечатлением.
– А я и не переживал! – Прантиш сладко потянулся. Знает же алхимик свое дело! Даже тошнота прошла… Эх, как хорошо, когда тебя не будят едва не с первыми петухами, чтобы вставать на уроки… Сейчас бы саблю в руки, да на коня, да чтобы за тобою верное войско! Где та сабля с выгравированным на эфесе Гиппоцентавром…
– Кстати, я не Франциск, а Франтасий!
Лёдник искренне удивился.
– Тоже православный?
– Вырвичи веры не меняют! – гордо сообщил Прантиш. – А мой святой покровитель, мученик Франтасий, ух какой святой! Ему и его сподвижникам римляне в головы гвоздей набили, а потом отрубили. Так мученики головы подняли и к своему епископу Франтону распрощаться пришли. Вот что вера творит!
Вырвич зевнул, но спать больше не хотелось. Лёдник завязывал мешочки с сухими травами, из которых варил отвар, и молчал, как стена. Надо же, какой нелюбопытный… Или нарочно притворяется.
– Никаких профессорских дочек я не соблазнял, потому что не было случая, – лениво нарушил молчание Прантиш. – А удирать пришлось… из-за Вороненка.
– Птицу на лекцию притащил? – пробурчал лекарь. – Шут…
– Вороненок – так моего приятеля прозвали… Ну не то, чтобы приятеля… Как с таким дружить… Он горбунком был. Хворенький такой, смешной… Но умный, холера.
Прантиш закрыл глаза, чтобы до черточки представить лицо бедного Вороненка.
В действительности его звали Денисием. Был он из семьи небогатой, но все-таки не такой бедной, как Вырвич, который попал на учебу только благодаря крестному-писарю. Оба были из православных семей, иезуиты брали учиться всех, рассчитывая, что к окончанию занятий каждый схизматик убедится в правильности католической веры.
С Прантишем вообще получилось досадно – среди его однокурсников оказался сын пана из соседнего имения, который не раз видел, как Прантишев отец вывозит на свое поле навоз, торжественно воткнув в кучу на возу саблю. Если шляхтич при сабле – значит, нету шляхетской чести урона! Вырвичу жизни не стало – дразнили его Навозником, нос зажимали, стоя рядом… Только Прантиш никому обиды не спускал. Даже если сразу не осилит, если самого побьют скопом – потом все равно достанет, по одному отследит… Все время ходил побитый, сидел на ослиной скамейке, кожаной дисциплины испробовал – специальной плетки… Зато издеваться над ним осмеливались только за глаза. А над Вороненком не издевался только ленивый. А он и слова никому не скажет, только улыбается, глазастый, востроносенький, бледный, даже светится… И не плакал никогда, и не жаловался… Зато в учебе – первый. Все или над книжкой, или над тетрадью склонится, пишет что-то, скребет пером… Однажды увидел Прантиш, как несколько студентов прижали Денисия к стене и начали ему «горб равнять». А тот только смотрит во все глаза да губы поджимает, чтобы не закричать… И что-то Прантиша как рукой за сердце схватило. И он разогнал шутников, сам трепку получив. Ушел, конечно, не ожидая благодарности от Вороненка… А на следующий день тот подсказал ему все спряжения латинского глагола «глядеть». Так и завязалась меж ними дружба-не дружба. Просто Прантиш не мог видеть, как Вороненка бьют, а тот за него уроки делал да рассказывал столько удивительных историй, что если бы на лекциях такие – Прантиш бы первым учеником был. Вороненок где-то прочитал трактат Альберта Великого «Книга тайн». И они всерьез обсуждали, где взять специю под названием физалис и жир дельфина. Потому что если слепить из смеси этих веществ зерна, подержать над огнем, разведенном на коровьем навозе, и дым от этой радости заполнит помещение, все, кто находится там, покажутся друг другу великанами в облике коней и слонов. Вот бы такое чудо сотворить на занятиях по латыни! А еще можно взять кровь осла, жир морского зайца и цветок клена, смешать, поджечь у собственной кровати… И во сне увидишь, что тебя ждет в будущем. Прантиш и Вороненок долго гадали, что это за чудовище – морской заяц, однако заменить на другие ингредиенты не решились.
Но встречались они для бесед только тогда, когда никто не видел – Прантиш уже имел свою банду, несколько ребят особо отчаянных, которыми верховодил, и боялся унизиться в их глазах нестоящей дружбой. А Вороненок покорно принимал такое отношение. В нем даже тени воинственности не было. Похоже, и оружие в руках держать не умел, даже палку-пальцату, на которых извечно дрались школяры, оттачивая благородное искусство фехтования. Единственным его боевым снаряжением был странный бронзовый стержень, похожий на гвоздь, который Вороненок использовал в качестве закладки для книжек. Однажды он объяснил Прантишу, что это не просто гвоздь, а стило – древнегреческий инструмент для писания! Им выводили буквы на восковых табличках, и Вороненок тоже пробовал этим стилом царапать на мягких липовых дощечках стихи – утверждал, что таким образом лучше всего ощущает мудрость античных поэтов. Прантиш подумал, что стилом совсем не обязательно пользовался древний поэт, им мог подсчитывать прибыль какой-либо афинский торговец зеленью, или ковырять надоевшие уроки такой же школяр, как они… Или вообще эта штуковина не имеет никакого отношения к Греции, а бедного калеку менский купчина просто обманул… Слишком она была тоненькая, в пальцах еле удержишь, такой писать неудобно. Но Прантиш о своих сомнениях промолчал, справедливо считая, что отбирать у младенца погремушку слишком жестоко.
Наставник латыни пан Бонифациус, который заискивал перед богатыми наследниками, сильно не любил Вороненка, который в его глазах оскорблял сарматский идеал шляхетства. Прантиша пан тоже не любил и не раз лупил по рукам кожаной дисциплиной. Но Вороненок его особенно раздражал, так как мог дать ответ на любой самый сложный вопрос, даже прицепиться было не к чему. И когда однажды ребята на уроке латыни выпустили в классной комнате ворону, пан Бонифаций обвинил во всем бедного Вороненка – на что шутники и рассчитывали. И отправил беднягу в карцер, предварительно безжалостно отхлестав.
А Прантиш промолчал… Не попробовал защитить Вороненка… Доносить на товарищей – это же бесчестье! А взять на себя… Значит, признаться, что судьба уродливого калеки тебе не безразлична, что Навозник тянется к навозу.
В карцере бедный Вороненок так простыл, что уже не пришел в себя. И так кашлял как в бочку, а тут… Сгорел за три дня. Прантишу только и осталось, что его тетрадка с каракулями… Отрывки историй, стишата, непонятные формулы… Родственников у Вороненка не было, никто из-за его смерти не разволновался.
Прантиш понял, что значит по-настоящему презирать себя. Он должен был что-то сделать, чтобы уменьшить чувство вины и гнева. И однажды пан Бонифациус, поздно придя в свою комнату, услышал хлопанье крыльев и страшное карканье. Погасла свеча. Вокруг летала нечистая сила, орала и била крыльями по лысой голове, наполненной спряжениями латинских глаголов… Когда прибежали на дикие крики учителя, он мог только хрипеть, да еще, лежа на полу, что-то от себя отгонял руками… Это «что-то» при зажженном свете оказалось вполне материальным: по комнате летало десятка три ворон, ошалелых от несвободы и присутствия людей, перья кружились черной метелью, ну и обгадили Божьи твари все, что могли.