Август
Шрифт:
Когда стало ясно, что отец поправился, от той же лихорадки слег мой муж Марцелл. На протяжении двух недель ему становилось все хуже и хуже, пока наконец Антоний Муза не прописал ему то же лечение, что спасло моего отца. Еще через неделю, во время празднований по случаю выздоровления императора, Марцелл умер, и на семнадцатом году моей жизни я стала вдовой.
IX
Письмо: Публий Вергилий Марон — Квинту Горацию Флакку (22 год до Р. Х.)
Сестра нашего друга Октавия по–прежнему продолжает оплакивать сына — время не приносит ей избавления от боли утраты, этого единственного своего дара людям; и, боюсь,
На прошлой неделе Октавий, зная, что я взялся за сочинение поэмы на смерть его племянника, попросил меня приехать в Рим и ознакомить его с ней. Когда я сообщил ему, что намеревался включить ее в мой эпический труд об Энее, отдельными уже завершенными частями которого он так непомерно восхищался, он решил, что, возможно, Октавии принесет некоторое утешение мысль о столь большой любви к Марцеллу римлян и что образ его будет жить в памяти народной, пока стоит Рим. Посему он пригласил ее присутствовать на чтении, предупредив заранее, о чем пойдет речь.
В этот вечер в доме Октавия собралось всего несколько человек: сам император с Ливией, его дочка Юлия (трудно привыкнуть к мысли, что такая молодая и красивая девушка может быть вдовой), Меценат с Теренцией и, наконец, Октавия, которая была похожа на живой труп — мертвенно–бледная, с темными кругами под глазами; при этом она казалась, как всегда, сдержанной и спокойной и держалась любезно и уважительно со всеми, кто пришел утешить ее.
Некоторое время мы тихо беседовали, вспоминая Марцелла; раз или два Октавия чуть ли не улыбнулась, как бы завороженная добрыми словами о ее сыне. Затем Октавий попросил меня прочитать мое сочинение.
Ты знаешь эту поэму и ее место в книге, поэтому не стану повторяться. Но каковы бы ни были недостатки поэмы в ее нынешнем виде, она произвела на всех впечатление: на мгновение смерть отступила, и Марцелл снова зажил полной жизнью в памяти своих друзей и соотечественников.
Когда я закончил, в комнате наступила полная тишина, прерываемая лишь осторожным шепотом. Я взглянул на Октавию, надеясь увидеть на ее лице за скорбной маской печали признаки того, что она нашла некоторое утешение в проявленной нами заботе о ее сыне и гордости за него. Однако увидел я нечто такое, что даже затрудняюсь описать — глаза ее мрачно сверкали из черных провалов глазниц, а губы расползлись в чудовищном подобии усмешки, обнажив зубы в жутком оскале. То было выражение, я бы сказал, откровенного отвращения. Затем она издала тонкий, на одной ноте, вскрик, качнулась в сторону и упала на ложе без чувств.
Мы тут же бросились к ней; Октавий стал массировать ей руки. Постепенно она пришла в себя, и дамы увели ее прочь.
— Прошу простить меня, — наконец произнес я. — Если бы я знал — я ведь только хотел как лучше.
— Не вини себя, друг мой, — тихо сказал Октавий. — В конце концов, ты, может быть, и принес ей утешение, но такое, которое никому из нас не дано понять. Кто может заранее предугадать последствия своих действий, будь они во благо или во зло?
Я вернулся в Неаполис и завтра снова примусь за свои труды. Но меня по–прежнему беспокоит мысль о том, что я сотворил, и я не могу не чувствовать опасений за будущее этой великой женщины, которая так много дала своей стране.
X
Письмо: Октавия — Октавию Цезарю из Велитр (22 год до Р. Х.)
Мой дорогой брат, вчера днем, после весьма утомительного путешествия, я наконец прибыла в Велитры и теперь отдыхаю. Мое окно выходит в сад, в котором мы когда–то играли детьми. Он выглядит довольно запущенным теперь — во всяком случае, так мне кажется: большинство кустарников засохло, не пережив зимы, буки срочно требуют обрезки, а один из старых каштанов погиб.
Я пишу тебе по двум причинам: во–первых, принести запоздалые извинения за мое поведение в тот ужасный вечер, когда наш друг Вергилий читал свою поэму о моем покойном сыне; и во–вторых, попросить тебя кое о чем. Всю свою жизнь я была верна долгу, возложенному на меня нашим родом и страной. Я добровольно следовала этому долгу, поступая порой вопреки своим склонностям.
Когда в следующий раз ты будешь говорить с Вергилием или писать ему, не мог бы ты без всяких околичностей попросить у него прощения за меня? Все это случилось помимо моей воли, и мне было бы очень жаль, если бы он воспринял мое поведение как нарочитое. Он хороший и добрый человек, и мне не хочется, чтобы он подумал, что я о нем другого мнения.
Но просьба, с которой я к тебе обращаюсь, для меня гораздо важнее, чем прощение Вергилия.
Я прошу твоего позволения удалиться от света, в котором я жила все время, что себя помню, и провести оставшиеся мне годы в тиши и уединении провинции.
В детстве и ранней юности я охотно и с удовольствием занималась домашним хозяйством под началом нашей матери; после ее смерти я полностью взяла заботы по нашему с тобой дому на себя. Когда ради торжества нашего дела понадобилось снискать расположение врагов Юлия Цезаря, я согласилась вступить в брак с Гаем Клавдием Марцеллом, после смерти которого я вышла замуж за Марка Антония. По мере сил я старалась быть хорошей женой Марку, оставаясь сестрой тебе и блюдя интересы нашего рода. После того как Антоний развелся со мной и связал свою судьбу с Востоком, я воспитала детей от его предыдущих браков, как если бы они были моими собственными, в том числе Юла Антония, к которому ты так привязался; после смерти Марка Антония я взяла под свою опеку его детей от Клеопатры, оставшихся в живых после войны.
К обеим твоим женам я относилась как к сестрам, хотя первая из них была слишком скверного характера, чтобы заслужить мою любовь, а вторая — чересчур честолюбива, чтобы я могла передать ей свои обязанности в том, что касается нашего дела. Сама я выносила и родила пятерых детей на благо рода и будущего Рима.
И вот теперь мой первенец, мой единственный сын Марцелл умер у тебя на службе, и счастье его сестры Марцеллы, моей любимой дочери, может оказаться жертвой твоих политических интриг. Пятнадцать, может быть, даже десять лет назад я бы гордилась тем, что ты выбрал одного из моих детей в качестве своего преемника, но теперь я хорошо осознаю всю тщету своей гордыни и не пытаюсь больше убедить себя, что слава и власть стоят той непомерной цены, которую за них приходится платить. Моя дочь счастлива замужем за Марком Агриппой; я думаю, она любит его, и верю, что он неравнодушен к ней. Развод между ними, о котором ты говоришь, сделает ее несчастной, и не потому, что она потеряет власть и положение, которые принес ей этот брак, а потому, что расстанется с человеком, которого любит и уважает.
Пойми меня правильно, дорогой брат, — я не хочу оспаривать твое решение, ибо ты прав: гораздо более целесообразно, если не сказать необходимо, чтобы твой преемник был связан с твоей дочерью либо через брачные узы, либо через отцовство. А Марк Агриппа — самый подходящий для этого человек из всех твоих друзей и соратников. Он не только мой зять, но и друг мне, и, что бы ни случилось, я верю, он им и останется.
И вот, не тая в душе обиды, я прошу тебя: пусть мое вынужденное согласие на этот развод будет моей последней жертвой на благо нашего рода и отечества. Я даю тебе свое согласие. После этого я хотела бы покинуть наш дом в Риме и провести остаток своих дней вместе с моими книгами здесь, в Велитрах. Я не отрекаюсь ни от твоей любви, ни от детей, ни от своих друзей.