Август
Шрифт:
— Нет, мой господин, — отвечает тот, делая попытку подняться, но Октавий останавливает его, положив руку ему на плечо:
— Отдыхай.
Потом он встает и обращается к одному из трибунов:
— Проследи, чтобы о нем позаботились как следует и нашли ему подходящее место для отдыха.
Затем он поворачивается к нам (мы стоим, придвинувшись друг к другу):
— Поговорим позже, а сейчас я должен подумать, чем все это грозит.
Он протягивает ко мне руку, и я осознаю, что он требует обратно письмо. Я отдаю его, он поворачивается и сквозь расступившихся перед ним
Позднее того же дня. Паника охватывает лагерь по мере того, как известие о смерти Цезаря доходит до самых отдаленных постов; ползут слухи, один невероятнее другого; разгораются и стихают споры; вспыхивают потасовки, но их быстро пресекают. Некоторые из ветеранов, за свою долгую боевую жизнь перебывавшие в десятке разных легионов, подчас сражаясь против нынешних своих товарищей по оружию, взирают на всю эту суматоху с презрением, продолжая заниматься своими делами. Октавий все еще не вернулся из своего уединения в полях. День клонится к закату.
Ночь. Лугдуний, командующий легионом, самолично расставил часовых возле наших шатров — никто не знает, кто наши враги и что нас ждет впереди. Мы все четверо — в шатре Октавия, расположившись кто сидя, кто полулежа на подушках вокруг мерцающих на полу светильников. Время от времени Октавий встает и пересаживается на раскладной табурет подальше от света, так что лицо его оказывается в тени.
Весь день приходили люди из Аполлонии — справлялись о новостях, давали советы или предлагали помощь; Лугдуний предоставил легион в наше распоряжение. Наконец Октавий просит больше к нам никого не допускать и говорит о тех, кто приходил к нему сегодня:
— Они знают еще меньше, чем мы, и обеспокоены лишь собственной судьбой. Еще вчера… — он умолкает на мгновение, глядя в темноту, — еще вчера они казались мне друзьями; сегодня я уже не верю им.
Он снова замолкает, подходит к нам и кладет руку мне на плечо:
— Я буду говорить об этом только с вами, моими истинными друзьями.
— Не верь даже нам, хоть мы и любим тебя всей душой, — говорит Меценат; голос его звучит глухо и уже не так манерно, как раньше, — С этого момента доверяй нам лишь настолько, насколько это необходимо.
Октавий резко отворачивается от нас, так что нам видна одна лишь его спина, и говорит сдавленным голосом:
— Я знаю. Я знаю и это.
Мы продолжаем обсуждать, что делать дальше.
Агриппа считает, что нужно переждать, пока обстановка не прояснится; в неверном свете стоящих на полу светильников его можно принять за старца из–за его низкого голоса и степенной манеры.
— Здесь мы в безопасности, во всяком случае пока; легион останется нам верен — Лугдуний дал слово. Вполне возможно, вся страна охвачена мятежом и войска посланы, чтобы схватить нас, как когда–то Сулла отрядил солдат на поимку потомков Мария, одним из которых был и Юлий Цезарь. Однако, может статься, мы так легко, как он тогда,
— Мой дядя как–то сказал мне, что чрезмерная осторожность так же гибельна, как и отчаянное безрассудство, — мягко замечает Октавий.
Я неожиданно для самого себя вдруг вскакиваю на ноги, будто подброшенный неведомой силой, и слышу собственные слова:
— Я буду звать тебя Цезарем, ибо знаю, что тебе было назначено быть его сыном.
Октавий оглядывается на меня — похоже, эта мысль до сих пор не приходила ему в голову.
— Пока не время для этого, — говорит он медленно, — но я запомню, что Сальвидиен был первым, кто назвал меня так.
— А поскольку он прочил тебя в сыновья, ты должен поступить так, как поступил бы он сам, — продолжаю я. — Агриппа сказал, что один легион уже на нашей стороне, остальные пять в Македонии последуют примеру Лугдуния и присягнут нам, если мы будем действовать без промедления. Они наверняка в еще большем неведении о том, что происходит, чем мы. Я предлагаю идти на Рим с преданными нам легионами и брать власть в свои руки.
— А потом? Мы не имеем ни малейшего понятия, какова она, эта власть, и кто противостоит нам, — возражает Октавий. — Мы даже не знаем, кто его убийцы.
Я:
— Власть будет такой, какой мы сумеем ее сделать. А что касается наших противников, то этого нам знать не дано. Но если легионы Антония присоединятся к нашим, то…
Октавий повторяет с расстановкой:
— Мы даже не знаем, кто его убийцы. Нам неизвестно, кто его враги, а значит, и наши.
Меценат вздыхает, затем поднимается и, качая головой, говорит:
— Мы обсуждаем, как нам поступить, но ни разу не обмолвились о цели наших будущих действий.
Он бросает долгий взгляд на Октавия:
— Друг мой, какова твоя цель, чего ты хочешь достичь?
В течение нескольких мгновений Октавий молчит, затем внимательно всматривается в лицо каждого из нас по очереди:
— Клянусь перед вами и богами, что, если суждено мне остаться в живых, я отомщу за смерть дяди, кто бы его убийцы ни были.
Меценат, кивая:
— В таком случае наша главная забота — сделать так, чтобы ты выполнил свою клятву, для чего прежде всего следует остаться в живых. А посему нам надо действовать очень осторожно, но действовать.
Он ходит взад и вперед, словно учитель, наставляющий учеников.
— Наш общий друг Агриппа советует отсидеться здесь, в безопасности, пока не станет ясно, что делать дальше. Но это значит продолжать оставаться в неведении — так или иначе, до нас дойдут известия из Рима, но это будут слухи, в которых правда перемешана с ложью, а факты искажены в угоду своекорыстию. Распри и соображения собственной выгоды — вот и все, что будет источником нашей осведомленности.
Он поворачивается ко мне: