Августин. Беспокойное сердце
Шрифт:
Августин разрывает со своим прошлым и ранними произведениями. Платонизм крепко держит его. Получая образование, он научился и привык обращаться к exempla — смоделированным «образцам». В римских семьях обычно эту роль исполняли предки и национальные герои. В Церкви это были святые. Понятие civitas terrena — «град земной» — означало, что слово «земной» получило новое значение. Земное у Августина — это временное, подверженное тлену и одновременно то, что повернуто спиной к Богу.
Существующие города ничуть не
Августин прощает язычникам идеализацию древнего Рима — ведь у них не было другого города, который они могли бы славить. Историк Саллюстий ошибался по незнанию. Августин секуляризирует римскую историю, чтобы получить возможность объявить сакральной историю Церкви. Римская империя — дело рук человеческих. Ее рост объяснялся только жаждой тщеславия и власти. Августин обрушивается на римскую легитимизацию мировой империи с таким же сарказмом, как свободные мыслители обрушатся на Церковь в XIX веке. Однако римлянам были свойственны некоторые важные моральные качества, признается он. (Письма, 138, 3). Поэтому Бог и разрешил им создать великое государство.
Их достоинства объяснялись неимоверным честолюбием. Все было подчиненно чести. Политический авторитет был необходим, чтобы все не распалось. Простые римляне не могли существовать без руководства, их следовало держать в узде. Им угрожали демоны, которые «юти сбить их с пути праведного. Без руководства римляне рисковали оказаться жертвами заговора падших ангелов. Бездомные демоны кружат в воздухе под луной в ожидании Судного Дня. Они могут устраиваить восстания, насылать чуму или сбивать с толку отдельных людей. Авторитеты должны одерживать смущающих людей демонов. Политический авторитет правильными мерами может до известной степени нейтрализовать хаос, которым они угрожают. Распад Римской империи Августин объяснял тем, что государству не хватило высшего контроля и авторитета. Честолюбие должно теперь обратиться к граду Божию, говорит он. Там христиане смогут снискать себе честь.
Трактат «О граде Божием» — это не просто книга о падении Рима. Он представляет собой окончательный разрыв с язычеством. Августин ратует за другое мышление, другой град, другую доблесть и другой мир, нежели те, которые проповедовала старая римская идеология. Он говорит о Царстве Божием: «Его царь — истина, его закон — любовь и его существование — вечно» (О граде Бож. V, 19). Земным градом можно пользоваться (uti), а небесным градом — наслаждаться (frui).
После разорения Рима христиане тоже были неуверены в своем будущем. Августин показал им, где их дом, и объяснил, на что они должны полагаться. Он называл своих единомышленников «народом», а именно, гражданами нового Иерусалима. Они был собственным, избранным народом Бога, чье настоящее место было в Небесном Граде. После падения Адама человечество всегда было разделено на два града, соответственно, разделялась и его лояльность (Об ист. реп. 27, 50). Одна часть служила Богу и послушным ему ангелам. Другая — взбунтовавшимся падшим ангелам, Диаволу и демонам.
Только в Судный День эти два града окончательно отделятся друг от друга (О граде Бож. XX). «Вавилон» займет место ошуюю от Господа, «Иерусалим» — одесную. Евреи предпочли Вавилон, но жаждут вернуться в Иерусалим. Так же обстояло дело и с христианской паствой Августина. Она жила в пленении у этого мира, но верила в свое освобождение и возвращение домой. «Вавилон» означал смятение, смуту (О граде Бож. XVI, 4–5). «Иерусалим» — прибежище, в котором все верующие соберутся в вечном сообществе вокруг жилища Бога.
Августин так же часто использовал Псалтирь, как и Новый Завет. Апокалиптические угрозы Нового Завета меньше подходили для его паствы, чем тоска по дому, выраженная в словах псалмов. Град Божий старше древнего Рима, говорил Августин. Возрастное и социальное соперничество было типично для римлян. История подавала свои знаки. Августин только потому был уверен в существование великана Каина, что в то время в Утике был найден большой моржовый клык. Однако больше, чем порядок природы, Августина интересовал порядок истории. История — это всеобъемлющий процесс, в котором все до малейших деталей управляется Провидением.
Бог направляет все события по Своему Провидению. Он юворит нам и словами, и действиями. Однако подобно римским риторам, Бог часто пользуется иносказаниями, метафорами и аллегориями. Нужно особое умение, чтобы толковать Его слова. Судьбы наций и городов подобны словам в речи Бога. Христос был чистым словом Божиим, которое осветило все другие величины в истории и позволило прочитать их.
В трактате «О граде Божием» показано, что христианство — единственная естественная и истинная религия для всего человечества. Мировая история представляется единым целым, если понимать ее как пророческую и как рассказ о планах Творца. У первого историка Церкви Евсевия Августин заимствует ряд параллелей между Римом, Элладой и историей еврейского народа: Эней приехал в Италию в то время, когда судьею там был Лабдон (О граде Бож. XVIII, 19); основание Рима совпадает по времени с царствованием в Иудее Езекии (О граде Бож. XVIII, 22); семь мудрецов Эллады жили в то же время, что и Ромул, и тогда же иудейский народ был отведен в плен Вавилонский (О граде Бож. XVIII, 25).
Еще в трактате «О Книге Бытия против манихеев» Августин разработал схему, по которой шесть мировых эпох должны были соответствовать шести дням творения. К тому же то и другое соответствуют человеческой жизни. Теперь мы живем в шестом дне, в старости истории. Здесь может родиться новый человек так же, как Адам, который родился в шестой день. Потом наступит седьмой день, «когда Господь почил от всех дел Своих» (requies Dei) и когда мы будем почивать в Бозе. «Кто даст мне отдохнуть в Тебе?» — вопрошает Августин (Исп. I, 5).
Стиль этого первого толкования на Книгу Бытия поразительно отличается от диалогов, написанных Августином в молодости, потому что здесь он впервые позволил словам Библии управлять своими мыслями. Для иллюстрации отдельных моментов своих философских взглядов он использует не только Писание, но позволяет Библейским рассказам определять сам ход повествования. Это не означает, что все его выводы следует принимать безоговорочно, но его текст ясно показывает смену авторитетов. Философские рефлексии подчинены теперь авторитету Писания и приспособлены к ходу повествования.