Августовский рассвет (сборник)
Шрифт:
— Дорогой мой, я ценю твою проницательность. Ты правильно догадался. Мне же ты можешь помочь. Правильнее сказать, мы можем очень сильно помочь друг другу. Но это ты оценишь сам, после того как я изложу тебе мои намерения… В нескольких словах, — майор перешел на шепот, — речь идет вот о чем. Я хочу перейти на ту сторону, к немцам, и нуждаюсь в твоем сообщничестве. Ты должен мне помочь, чтобы какой-нибудь дурак не застал меня врасплох, когда я буду переходить. Я уже сказал, что ненавижу коммунистов и что меня вовсе не устраивает творящееся в стране. Точнее, у меня есть личные мотивы бояться того, что там происходит сейчас, и особенно того, что я предвижу в будущем.
Ну вот, теперь ты знаешь мои намерения. Я был искренним с тобой. Если можно так выразиться, я отдался в твои руки, не развязав своих.
Лейтенант Бобоча прикурил и начал затягиваться, не глядя на майора. Было ясно: он осмысливает только что услышанное. Майор не мешал ему. Он терпеливо ждал. Он тоже закурил, и они молча курили, погруженные каждый в свои мысли.
Наконец лейтенант Бобоча докурил и раздавил носком ботинка окурок, такой короткий, что лейтенант обжег себе пальцы.
— Господин майор, я не сразу отвечаю вам, потому что мне, сами понимаете, не легко было решиться. Теперь, однако, я решился: перехожу вместе с вами.
Такого ответа майор Каменица не ожидал. Он только хотел, чтобы лейтенант Бобоча облегчил ему переход, другими словами, чтобы в одну из ночей лейтенант принял на своем участке меры, которые позволили бы ему перейти без риска быть схваченным. Но решение лейтенанта сопровождать его в корне меняло положение. Теперь все выглядело совсем по-другому.
— Дорогой Бобоча, в этом случае дело и упрощается и вместе с тем усложняется. Упрощается, потому что мне представляется более легким перейти на ту сторону под носом твоих глупых солдат. Вначале я думал перейти вместе со всем батальоном и разработал довольно остроумный план. Но, должен признаться, мне не хватило смелости. Понимаешь? Мне хотелось бы, чтобы мой протест был более сильным. Ты представляешь, какой моральный эффект произвело бы известие, что майор Каменица перешел на сторону немцев вместе со своим батальоном? Согласен?
Лейтенант Бобоча ничего не ответил, только кивнул головой.
Майор Каменица продолжал с воодушевлением, будто план, от которого он отказался, теперь мог осуществиться:
— Поскольку ни ты, ни я не хотим плясать под дудку коммунистов, давай подумаем, чтобы наше несогласие получило больший резонанс.
Они думали несколько дней и остановились на следующем: перейти к немцам со взводом под командой Бобочи. Конечно, для этого необходимо прибегнуть к хитрости. Весь взвод будто бы выступит на выполнение ночного задания в присутствии Майора. И именно это присутствие должно устранить любое подозрение. После выступления взвода майор последует за ним.
Конечно, это было рискованно. Самое главное заключалось в том, чтобы устроить все без ведома командира роты. Если это окажется невозможным, майор уведомит командира роты, но в самый последний момент, так, чтобы у командира не возникло никаких подозрений и чтобы он не стал проверять правильность приказа по телефону.
Однако чтобы успех был полным, необходимо было заранее об этом сообщить немцам. Значит, надо было найти человека, который перешел бы на другую сторону для уточнения условий перехода и затем вернулся обратно. Трудность как раз в том и заключалась, чтобы найти нужного человека.
— Дорогой Бобоча, если бы нам удалось найти среди твоих людей кого-нибудь, кто захотел бы перейти к немцам!
— Может, нам удастся дать этому человеку понять, что в его интересах поступить таким образом, господин майор.
— Думаешь, такое возможно? — скептически спросил майор.
— Да, если найти человека, у которого совесть нечиста.
— Понимаю, понимаю!.. Вопрос в том, где найти такого человека.
— Я уже нашел, господин майор. Речь идет о ефрейторе родом из Ясс. Он, бедняга, совершал некрасивые поступки. Представьте себе, он сам мне в этом признался, глупец!
— Отлично! Тогда поговори с ним и нагони на него страху.
На второй день лейтенант Бобоча вызвал к себе ефрейтора Иона Сфата, который как-то признался, что играл неблаговидную роль в аресте нескольких коммунистов. Чтобы заставить его согласиться, лейтенант представил в самом мрачном свете последствия его поступка, который в конечном счете все равно выплывет наружу.
Фактически старания лейтенанта убедить ефрейтора были напрасными, потому что Сфат с первого дня, как оказался на передовой, не оставлял мысли перейти к немцам. И если он не сделал этого до сих пор, то только потому, что не представился удобный случай. Так что предложение офицера он принял сразу и без колебаний.
В следующую ночь, пока лейтенант Бобоча, проверяя пост третьего отделения, разговаривал с часовым Гицей Кэшару, ефрейтор Ион Сфат, пробравшийся вслед за лейтенантом, проскользнул дальше под носом Кэшару в сторону немецких позиций.
Весь день стоял туман — то прозрачный, такой, что можно было видеть все на сотню метров вокруг, то плотный и белый, словно дымное облако, скрывая холмы, которые обычно были видны далеко в сторону юга.
Туман ел Чуре глаза, проникал, холодный и сырой, через тонкую ткань шинели. Время от времени до него доносились приступы кашля, и после каждого приступа обычно раздавались проклятия. Человек ругал кашель, ругал холодный, подлый туман и особенно едкий табак. Но в следующую же минуту, откашлявшись, он доставал табакерку и сворачивал огромную, толщиной с патрон, цигарку.
Сержант Чуря находился в последнем окопе на правом фланге участка, занимаемого взводом лейтенанта Бобочи. Он курил и смотрел на проплывающий над окопом туман. Ненависть переполняла его. Чуря совсем не мог переносить туман, потому что с туманом были связаны самые печальные и тяжелые воспоминания в его жизни.
В такой же туманный день, тогда он был двенадцатилетним мальчиком, Дунай вынес на берег распухшее тело его отца.
— Ступай, Катипэ, выловили твоего Петрикэ! — крикнул матери сосед через забор. — Беги, пока его не отправили в морг.
Мать стирала белье. Услышав это известие, она издала вопль и, как была, с засученными рукавами и мокрыми руками, в перепачканном щелоком переднике, бросилась кратчайшим путем к реке…
Проклятым был тот день. С ночи дул сильный ветер, он взбудоражил Дунай и раскачивал на волнах даже самые крупные суда.
— Не уезжай пока, Петрикэ, — умоляла мать. — Ничего не случится, если поедешь попозже. Через час река успокоится.
— Нельзя! Я обещал армянину, что до вечера доставлю ему все арбузы. Подумаешь! Неужели я испугаюсь такого ветерка!